Марина Кравцова - Легкая поступь железного века...

— Не может быть! — изумилась Наталья. — Мой дядя считал его своим главным соперником!

— Нашел ваш дядюшка о ком сохнуть! Нет, нет, сударыня, Фалькенберг — тонкая штучка. Зачем, подумайте, он зачастил в дом Прокудина? Почему у Прокудина снимает флигель французский священник? Александр Алексеевич догадывался, что все они связаны с Лестоком, а может и напрямую с Версалем, и нынешние события подтвердили сию догадку, но у меня нет на руках неопровержимых доказательств. Саша был бы сейчас незаменим. Но он исчез из столицы. И слава Богу! А вам уже известно кое-что, вы подслушали разговор Прокудина с милым немцем. Кроме того, Андрей Иванович Ушаков — на редкость проницательный человек. Если он сам настаивал, чтобы вы поступили на службу в его Тайную канцелярию, значит, знал, что делает.

— Но вы, ваше сиятельство, откуда…

— Не спрашивайте. У стен есть уши, и подслушать можно, при большом желании, даже секретный допрос, производимый начальником Тайной канцелярии. Кстати, опасайтесь Шешковского, того, кто присутствовал нынче при допросе вашем. С виду он тихий и неприметный, и даже по-своему искренне богомольный, но он — верный пес Ушакова, его доверенное лицо — об этом мало кто знает. Очень проницателен и хитер. Но Бог с ними… Я возвращаюсь к своему предложению.

— Значит, я должна…

— Завершить то, что начал ваш брат. Думаю, вы все же не против, чтобы отец вашей ближайшей подруги, если он и впрямь продает секреты нашей коллегии за французское золото, понес равное вине наказание? Нет, Прокудина мы возьмем на себя. Ваше дело — Фалькенберг.

— Выбора у меня, конечно, нет…

— У вас есть выбор, сударыня. Служить Ушакову, а, может быть, и Лестоку, или — служить Бестужеву.

— Есть и третье, — усмехнулась Наталья. — Крепость… дыба…

— Ежели вы решите, что это достойнейший выход, смогу с вами только согласиться. Но рассчитайте ваши силы, Наталья Алексеевна. Очень многие горько раскаивались в самонадеянности.

Наталья долго молчала. Бестужев видел, что она на грани срыва, ему было жаль ее, но жесткий расчетливый политик подавлял в нем в эту минуту обыкновенного человека.

— Но что я могу сделать? — тихо спросила, наконец, Наталья. — Мне невыносимо даже думать о том, чтобы отправить человека в крепость… может быть, на дыбу, кем бы он ни был.

— Достойное чувство. Брат ваш не так чувствителен… Поверите ли, сударыня, я вижу сердце ваше. Юная девушка, благородной семьи, богобоязненная — вам должна быть противна единая мысль о тех способах, к коим порой приходится прибегать нам, служителям государства Российского, дабы обнаружить и безвредными соделать врагов государевых, не вымышленных, — уразумейте! — истинных! Однако же мы не в Раю, на грешной земле живем. И пока зло существует, и замыслы преступные в людях рождаются, как быть-то нам? Вот то-то. И испокон так ведется, и во всех странах заграничных, где вор — там и кат. А распусти сейчас Государыня Тайную-то канцелярию да прогони Бестужева со всеми агентами его, что станется? На злодеев всех мастей управы не найдется. Ну да полно. Чувствительность проходит быстро, когда до близких сердцу нашему дело касаемо. И честь забывается, и благородство и прочие новомодные добродетели… Однако, быть может, это и не про вас. И все ж-таки забыли вы, Наталья Алексеевна, что подруга ваша, Надежда Прокудина — беззащитная девушка, коей, возможно, в скором времени, никто уже не сможет помочь. Зачем отец Франциск таскает так упорно Фалькенберга к Прокудиным, подумайте? У меня есть определенные предположения. Дело в Надежде Кирилловне.

— Вы хотите сказать, что… Иоганн Фалькенберг неравнодушен к Надин?

— Нет, неравнодушен он к вам. Кстати, сие есть одна из причин, почему брат ваш решил поскорее с ним разобраться. Сердечные причины порой замечательно двигают дело, но они же бывают страшной помехой…

— Фалькенберг? — Наталья вспомнила подслушанный разговор в Надином доме, где она впервые услышала из уст Прокудина, что немец Иоганн в нее влюблен. Она потом вспоминала все свои нечастые встречи с ним в обществе, все мелочи, которые, пожалуй, подтверждали правоту Прокудина… Но… Саша знал еще раньше? Он оказался наблюдательней ее? И тут девушка покраснела вдруг от пронзительной мысли, вскочила с места.

— Так вот вы о чем, господин граф?! Вы хотите, чтобы я заставила Фалькенберга, пользуясь его склонностью ко мне, совсем потерять голову и выдать свои секреты? Это уж… просто подло, простите, ваше сиятельство.

Бестужев весьма непочтительно удержал ее за рукав.

— Но ведь я не говорил ничего подобного! — закричал он в ответ, не упомянув, правда, что о подобном он думал. Но Наталья так и парировала:

— Не говорили, так думали! Отпустите меня, и зовите хоть сейчас генерала Ушакова, лучше тюрьма, чем грязные интриги!

— Успокойтесь, успокойтесь… Хорошо, закончим на сем наш разговор. Ушакова нам не нужно, а граф Разумовский все-таки позаботится о вас, как я и обещал… Совет, однако, и просьбицу не соизволите выслушать?

— Да, — Наталья понемногу успокаивалась, переводя дыхание.

— Во-первых, ежели вам дорога ваша подруга — не спускайте с нее глаз. Во-вторых, ежели случайно — совершенно случайно! — при этом вы узнаете нечто, что могло бы представлять для меня интерес… Сударыня! Политика — дело жестокое и неприятное. Без нее, однако, не будет государства. Прошу поверить мне, что бы я ни делал, я забочусь, прежде всего, об одном — о благе России.

— Генерал Ушаков тоже так о себе думает, — пробормотала Наталья. — И он прав, ежели вас послушать.

— Во многом прав, несомненно.

— Он безжалостен и бессердечен! — горячо возразила Вельяминова. — И совершенно лишен совести.

— М-да! А много совести ожидаете вы от механизма бездушного? Вон часы — штука тонкая, служит вам верно, а ну как собьется? А вы на свидание важное запоздаете? Так нечто часы в бесчувствии к вам обвинять станете? Так вот и тот, кого судьба определила на службу, подобную службе Андрея Ивановича, должен забыть о многом, что в человеке нам столь приятственно не без оснований. Мерзко для человека убийство — однако ж и палачом быть кто-то должен. Говорю же, во всех странах просвещенных свои Тайные канцелярии имеются, и лютуют они поболее, чем у нас в России — вы уж мне поверьте. Видите, в защиту грозного генерала говорю — а ведь он мне яму роет. Что ж — такова работа его, и не считает он себя неправым. Теперь уж мое дело — под розыск не попасть, моя забота. Ничего — еще потягаемся с ним. Впрочем, довольно на сегодня. Не прошу вас сохранять разговор наш в тайне. У вас, несомненно, достаточно для сего здравого смысла… Однако ж подумайте обо всем, мною нынче сказанном, хорошенько, Наталья Алексеевна. И простить прошу, что обеспокоил.