Владислав Глинка - История унтера Иванова

Оно и вправду походило на сон. Всего три недели назад только и думал, где бы сыскать место, чтобы без помехи повеситься, и сделал бы это, если бы люди три раза не помешали. А нонче едет по большой дороге в вольном строю да прикидывает, как в родной Козловке под городом Епифанью хоть денек погостит. Может статься, что живы еще все, кто его рекрутом провожали. Ясное дело — отец с матерью сильно состарились, десять лет осенью будет, как не видались. Братья с невестками тоже в лета взошли, а племянники да племянницы, выходит, женихи да невесты. И сам он теперь не прежний робкий парень, крепостной крутого помещика Корбовского. Видел кой-чего на свете, может порассказать про сражения, про чужие края. А про полковое недавнее язык не повернется говорить — довольно им своего горя…

Глядя на мерно двигающиеся, отливающие золотом заглаженной шерсти шею и плечи своего рыжего коня, Иванов вспоминал, как в такой же ясный и теплый, только осенний день у епифанской городской заставы припала к нему на грудь матушка, охватила за шею сухой, в мозолях ладошкой, повторяя одно только слово: «Сыночек, сыночек…» Как дюжий брат Яков вместе с отцом едва оттащили ее полумертвую после команды партионного унтера, как зашагал, не оглядываясь, словно в тумане от смертной тоски, от страху и неведения солдатской судьбы…

Потом всплыл в памяти присыпанный снегом городок Винница, домики которого разбежались по обоим берегам неширокого Буга. На окраине его стоит штаб Екатеринославского полка, а вокруг по обывательским хаткам квартирует два эскадрона. По дворам мерно хрустят кормом рослые кони, чистят их усатые молодцы в белых колетах с оранжевыми воротниками. И сам Иванов — уже исправный и ловкий молодой кирасир, без натуги обученный езде в строю, который вечерами развеся уши слушает бывальщины загорелых, дымящих трубками служивых про стычки на далекой речке Алле, про атаку всем полком под Пултуском, где на мерзлую землю настелили горы конских и людских тел, но до ночной тьмы ни русские, ни французы не играли отбоя…

В весенний, как нынче, солнечный день собрали весь полк из окрестностей на площадь перед Благовещенским монастырем. Отошла обедня, и под колокольный звон тронулись кирасиры походом вдоль австрийской и польской границ навстречу врагу, подходившему к русским рубежам. Сосед по строю, тоже молодой солдат и тезка Сашка Сурок, скалит крепкие зубы, хвалится выслужить в первом бою крест и ефрейторские галуны. Стали на квартиры под Пружанами, поют по утрам горластые трубы, не учат больше стойке и выправке, а все рубке палашом, стрельбе из пистолета да скачке через канавы, через жердевые барьеры…

Гремят сзади, как далекая небесная гроза, французские и наши пушки. Ломит враг, отходит русская армия, тянутся по раскаленным солнцем дорогам пехота, пушки, фуры… Молчат или ругаются запыленные, потные кирасиры. Перед Смоленском впервой в эту войну пустили Екатеринославский полк в атаку на синих французских стрелков. Разом вырвался вперед Сашка Сурок и вдруг повалился на шею коня, теряя стремена и поводья… Торопливо копают кирасиры могилу, из тонких березок тешут палашами и вяжут сыромятиной крест. Лежит рядом с ямой молодой солдат. Лицо восковое, видать из-под синих губ крепкие зубы. Густо замаран колет рыжими пятнами. Где твои награды, Сашка?..

Ушам больно от пушечного грома. Застлало пороховым дымом всю Бородинскую равнину. Смутно видны в его клубах конные и пешие строи, вспыхивают огоньки ружейных залпов, сверкают иглы стали… В полдень двинули из резерва Екатеринославский полк. За пожарищем села Семеновского скомандовали атаку, и несутся к своим, спасаясь от страшного натиска, французские латники. Рубят их екатеринославцы, топчут упавших конями.

За этот памятный день наградили молодого кирасира Александра Иванова в Тарутинском лагере серебряным крестиком, какой так хотел заслужить Сашка Сурок. И за этот крестик отобрали в числе других на пополнение поредевшей в боях, а более на походе гвардии. Жалко расставаться с товарищами, с рослым карим конем Ершом. Но и то хорошо, что не один едет в незнакомый полк, а с двадцатью еще екатеринославцами и в гвардии сразу попал под начало своему же унтеру Жученкову.

Ложится снег на вытоптанные поля, на черные пожарища деревень, на разъезженную до глубоких ям дорогу. Непрерывно движется по ней русская армия, гонит со своей земли врагов, не давая им передышки. Сотнями лежат у дороги полуголые трупы французов, зарывшихся в золу потухших костров, в туши растерзанных ими палых лошадей. Но и нашим солдатам не сладко: обносились до лохмотьев, месяцами не снимали одежды, не видели бани, не ели горячих щей. Едва бредут под конногвардейцами тощие, понурые кони, обросшие грязной, клочковатой шерстью. И они два месяца ничего не ели, кроме гнилой соломы да солдатского плесневелого сухаря из рук своих ездоков.

На просторных квартирах в Пруссии наконец-то отъелись, отмылись, обмундировались заново, пополнились людьми и лошадьми. А новая трехсоттысячная французская армия уже идет навстречу. И опять поход, опять тянутся полки мимо селений с островерхими кирхами. Как ни берегло начальство гвардию, а осенью этого года под Кульмом и Лейпцигом пришлось снова атаковать синие, опоясанные дымом ружейных залпов французские каре. И опять вечерами копали могилы товарищам, с которыми утром хлебали варево из одного котелка.

Первого января 1814 года перешли через Рейн. Замелькали французские города и селения, с иными, чем у немцев, постройками, телегами, говором и одеждой крестьян. В длинной ленте наступающей армии движется полк, качаются в седлах, клюют носами задремавшие кирасиры… При Фер-Шампенуазе последний раз обнажили палаши и едва оттерли их о конские гривы. А вот и Париж открылся с пригорков, весь в трепете легкой весенней зелени. Мир заключен, приветливы французы и еще приветливей француженки. Не бывать бы лучшей стоянки, чем в казармах военной школы, кабы не донимало начальство караулами и парадами.

Счастлив в бою и крепок телом оказался молодой кирасир Александр Иванов. Вражеская пуля его миновала, клинки и штыки не задели, лихорадка и понос не извели. А эти недуги куда пуще французского оружия косили русское воинство, щедро рассыпали по его пути солдатские могилы.

Наступило мирное время. Возвратясь из похода, конногвардейцы думали, что теперь-то отдохнут наконец за каменными стенами казарм, где мороз не прохватит и голод не замучит. Будут исправно нести хорошо знакомую службу, обучать ей молодых, по субботам забегать в ближний кабак за косушкой да париться в жаркой бане и день за днем отсчитывать, что осталось каждому до отставки. Но тут как раз и напала на государя страшная фронтовая дурь. С самых первых дней в Петербурге заставили старых солдат наряду с безусыми рекрутами достигать небывалой «игры в носках», «жизни в икрах», «красоты позитуры в стойке», начали раздельно обучать шагу медленному и скорому, с плавностью и вытяжкой подъемов, доступной только танцовщикам, замучили приемами оружием и поворотами, разделенными на темпы. И все с руганью, зуботычинами, под страхом сотен ударов на «зеленой улице». От таких порядков немало лучших офицеров пошли в отставку, скинули ставшие постылыми мундиры, отъехали в свои деревни. А солдату куда деться? Правда, старые кирасиры рассказывали, что почти то же было при императоре Павле, так что, мол, нового в нонешней службе немного. Но, во-первых, такие рассказы не больно утешают, а во-вторых, и старики соглашались, что не видывали в молодые годы мастеров «фрунтового акробатства», подобных ироду Вейсману.