Вера Морозова - Женщины революции

— А как же ты? — не удержалась от вопроса Людвинская.

— Чёрт попутал, — уныло отрезал Егор. — Жадный больно до денег.

Как странно устроен этот мир! Почему одним до всего есть дело, каждая человеческая боль есть их боль, каждое страдание и несправедливость вызывают гнев, а другим, хоть трава не расти. «Откуда это равнодушие, боязнь?» — мучительно раздумывала девушка, посматривая на лениво ползущие облака. Она лежала в траве, положив руки под голову. Башмаки она сбросила и полна была чувства ублаготворенности и покоя, которое может испытать человек, отшагавший по жаре долгие версты. Счастливо потянулась и вновь принялась рассматривать облака. К огромному облаку, напоминавшему скачущего всадника в лихой бурке, приближалось маленькое облачко. Приближалось быстро, будто гналось за великаном. Вот настигло его и сразу исчезло, только у сказочного коня появилась грива. И опять скакал по небу великан-всадник, пока не длился с темнеющими тучами, словно въехал в дремучий лес.

Таня привстала, размяла уставшие ноги. Покосилась на цыгана. Ну вот этот цыган. Его ещё можно понять — деньги, деньги… А обыватели среди интеллигентов! Им дано всё, а они сидят в скорлупе и всего боятся. Почему? Пустить переночевать и то страшатся! И припомнился ей день, когда она, измученная и голодная, пересаживалась с конки на конку, пыталась уйти от преследования. Шпики взяли её в клещи и не давали передышки. Исколесила она добрую половину города, но отделаться от «хвоста» не могла. Наконец ухитрилась добраться до улицы, на которой находилась квартира зубного врача. Врач был не просто знакомый, а, как она считала, единомышленник. Частенько поругивал существующие порядки, рассказывал едкие политические анекдоты. Она была в нём уверена и даже предложила использовать его квартиру для явок. В комитете согласились. И вот, спасаясь от шпика в тот злополучный день, она на ходу соскочила с конки. Шёл дождь, и мостовая была скользкая. От волнения она плохо рассчитала, упала и больно разбила колено. Шпик следом выпрыгнуть не рискнул. Превозмогая боль, она скрылась в ближайшем проходном дворе, благо знала их наперечёт. Нырнула в заветное парадное, Убедившись в отсутствии слежки, и дёрнула ручку звонка. Дверь отворила кухарка. Полная добродушная женщина. Попятилась со страху. Девушка мельком взгляда в зеркало: платок сбился на ухо, волосы прядями вдали на лицо, глаза лихорадочно блестели, как у отравленного зверька, а главное — она промокла до нитки. Вода стекала с жакета, и на паркете расползаюсь широкая лужа. Врач нервными пальцами поправил пенсне, которое упорно не желало удерживаться на крупном носу, подбородок вздрагивал, а голос прерывался от возмущения:

— Сударыня, как возможно в таком виде? Очень сожалею, что вы так дурно распорядились моим благорасположением.

Татьяна была ошеломлена и с трудом постигала смысл этих высокопарных слов. Ясно одно — её выгоняли на улицу. Вот тебе и либерал, так называемый сочувствующий! А он ведь понимал, что её поджидают на улице и наверняка арестуют. Бешено заколотилось сердце. Боль и обида, обожгли её.

— А вы, оказывается, трус! В революцию вздумали играть! — не выдержала Людвинская.

Положение спасла кухарка. Она взяла девушку за руку, с укором посмотрела на хозяина:

— Грех, барин, не приютить ближнего… А ты, касатка, не серчай! Бог его простит. — Глаза её улыбались в паутинке морщин. Женщина накинула шаль. — Пойдём, милая. В подвале у меня живёт золовка. Люди они простые, примут. Обогреешься, чайку попьёшь, да и обсушишься. Так и лихоманку недолго схватить!

— Марфуша, не лезьте в историю! — кричал врач, побагровев от гнева. — Эта сумасбродная девчонка доведёт до виселицы!

— Так меня же, барин, повесят! — с достоинством возразила кухарка. Она достала из сундучка у вешалки чистое платье, рубаху.

Они сидели в подвале, в крохотной комнатушке с множеством водопроводных труб, вся комната увешана бельём (золовка оказалась прачкой), пили жиденький чай с вареньем (кухарка прихватила малиновое варенье), разговаривали. Девушку обласкали, накормили и уложили спать за печкой. Утром она ушла счастливая.

…И опять начался долгий путь по цветущему лугу. Цыган торопил, поглядывал на небо и почему-то страшился непогоды. Людвинская шла легко. Ноги утопали в мягкой траве. Башмаки несла на длинной палке, перекинув через плечо. Дождя она не боялась и жадно впитывала красоту цветущего луга и летнего погожего утра.

Дорога петляла среди приземистого орешника, падала и поднималась через неприметные бугорки и наконец привела к буковому лесу. Бук стоял стеной. Мрачный. Неприветливый. Пахло сыростью и прелой листвой. Верхушки деревьев переплетались вверху, закрывая солнце. Было сумрачно и темно. И этот контраст туннеля неприятно поразил девушку. Она подняла голову, прислушалась. Неторопливый говорок листвы и приглушённый пересвист невидимых птиц. Изредка попадались низкорослые ели, которым она радовалась, как старым знакомым. Около елей листья отцветших ландышей. И опять опревший прошлогодний лист и голые стволы бука.

На полянке около одинокого дерева сидела белка. С пушистым хвостом и неподвижными глазами. Удивлённо уставилась на непрошеных гостей и принялась теребить шишку, ловко удерживая её лапками. Потом, передумав, смешно запрыгала, пружиня ветки.

Девушка захлопала в ладоши. Белка растворилась в листве. И опять едва приметная тропка среди букового леса. Безмолвного и угрюмого. Девушка зябко повела плечами: возможно, цыган прав, ожидая непогоды.

У обуглившегося пня Егор остановился. Свернул цигарку. Подождал отставшую спутницу. Таня прибавила шаг.

— Вот этот пень запоминай, красавица. Здесь свернём к родничку. — Цыган показал куда-то неопределённо рукой. — А от родничка опять по тропке. Там в ветреную погоду лай собаки можно услышать. Это лесника собака.

— Да, лес-то не из весёлых: луча солнца не приметишь. Тоска одна… — Девушка уныло оглядела почерневший пень. Видно, грозой разбило. — Как здесь человек живёт? Небось бобыль?

— Человек везде может жить, — философски заметил цыган, отгоняя рукой тучи комаров. — Дьяволы проклятущие, и махры не боятся.

— А далеко здесь до границы? — неожиданно полюбопытствовала Людвинская, натягивая башмаки.

— Десять вёрст, поди. — Цыган стрельнул глазами и, не приметив на лице спутницы особенного интереса, миролюбиво уточнил: — А так сказать, чёрт их мерил. Айда, красавица. Цыган Егор — честный человек, деньги взял и работу сделал.

Сторожка лесника напоминала сказочную. Почерневшие брёвна с космами пакли. Взлохмаченная соломенная шапка вместо крыши. Подгнившее крылечко. Кривые оконца.