Николай Алексеев-Кунгурцев - Татарский отпрыск

— Как звать твоего милого? — быстро спросил Ногтев.

— Зачем тебе знать? Не все ли равно?… Впрочем, будь, по-твоему, я и это скажу тебе: его зовут Андреем Михайловичем Бахметовым.

— А, вот кто это! Видал его не раз… Красавец!.. Ну, да теперь недолго ему на белом свете красоваться… Приедет с похода — он теперь ушел с Данилой Адашевым — убью его!.. Али сам, может, лягу костьми: вместе нам не жить на белом свете! — воскликнул князь, и брови его сдвинулись, а в кротких глазах сверкнул недобрый огонек.

— Убьешь? — сказала Марья Васильевна, — а за что? За то, что он любит меня? Так нешто можно совладать со своим сердцем?… Ежели б можно было, то почему же ты с тоски по мне чахнул? Не мог, стало быть, совладать со еврею любовью… А его, Бахметова, винишь в том, в чем и сам повинен. Можно ли так? Послушай лучше, что скажу я тебе… Люблю его, прямо говорю, люблю больше жизни своей, а только обета в верности, данного пред алтарем святым, не забуду и не нарушу… Как перед Богом скажу, была бы моя воля — ни за тебя, ни за другого не пошла бы, кроме милого моего… Но теперь не воротишь — мы повенчаны, и я обета не преступлю…

— Да не о том тоска меня берет… Знаю я, что чистая в тебе душа и ты греха не сотворишь… Иное меня кручинит!

— Что же?

— Не люб я и не буду любым тебе никогда, вот о чем я горюю! — печально проговорил князь, низко опустив на грудь свою красивую голову.

— Жаль мне тебя, болезный! — тихо проговорила Марья Васильевна, растроганная его печалью, — Знаю, как болит твое сердце, как скорбишь ты… По себе знаю! Чем утешить тебя? Вижу я, кроткий ты, добрый… Слушай!.. Пройдет время, утихнет моя тоска о милом, и…, и тогда люб станешь ты мне, потому что сердце у тебя золотое!.. Поняла я это.

— Так ты, говоришь, полюбишь меня? — сказал князь, и лицо его просветлело.

— Да!.. Полюблю, только жди, дай улечься тоске моей… А до тех пор…, до тех пор я буду тебе верной женою и подругою жизни… Судьба устроила так, чтобы мы вместе шли по пути житейскому, будем же дружно свершать эту путь-дороженьку! Будем делиться всякою думушкой, всякою радостью, всякой невзгодою… Хочешь ты этого?

— Еще бы не хотел, голубка моя, жена моя дорогая! — радостно воскликнул Данило Андреевич.

— Что же? Утешился ли маленько? Полегчало ли у тебя на сердце? Да? Тем лучше — рада я за тебя! Ты и теперь уж мил мне становишься, потому, душа у тебя чистая, добрая! Не тоскуй же! Утешься совсем! Я тут подле тебя, жена твоя молодая… Целуй же меня, муж мой! — и уста Марьи Васильевны обратились к пылающему лицу князя.

Тот заключил ее в свои жаркие объятья.

А в далекой татарщине Андрей Михайлович в это время спешно прощался с красавицей татаркой и непоколебимо верил в верность своей милой.

Жестокий удар ждал его!

Был знойный июльский день. Полуденное солнце горячими лучами обливало Москву. В городе было жарко и душно. Немощеные московские улицы, словно серой бронею, покрылись засохшею грязью, и проезжавшие по ним боярские рыдваны и возки всяких сортов поднимали целые столбы пыли, еще более увеличивая духоту. Но, ни зной, ни духота не могли удержать в домах московских граждан, и на улицах и площадях было заметно большое движение. То и дело мелькали осанистые фигуры бояр, ехавших верхом на коне или в тележке, запряженной парой сытых и быстрых лошадей. Целые толпы пешего люда брели куда-то, о чем-то шумно толкуя. День был будний, а между тем колокола московских церквей гудели неумолчно.

— Чтой-то такое? — задавал себе вопрос, слыша трезвон, московский житель, сидевший дома, и, кладя работу, спешил на улицу.

Толпы народа все увеличивались.

— Микитка, стой, парень, подожди! — кричал какой-то простолюдин, одетый в синюю из грубой ткани рубаху, прорванную на локтях, и такого же качества и цвета необходимую принадлежность одежды, догоняя высокого и тощего парня, спешно протискивающегося сквозь толпу.

— Эфто ты, дядя Хведот! Беги за мной скореича! — отвечал парень, оборачиваясь и слегка замедляя шаги.

— Куда бежишь-то? Али что сотворилось? И в колокола больно дюже трезвонят… Уж не пожар ли, грехом! — сказал Федот, настигнув наконец Микитку.

— Какой пожар! Весть добрая на Москву пришла… Нешто не слышал?

— Не! А что такое? — спросил Федот.

— Из Крыма от войска к царю, гонец приехал: совсем наши татар там побили! Теперь, почитай, конец пришел крымскому царству!

— Слава Тебе, Господи! — сняв шапку, перекрестился спрашивавший. — Теперь, может, не будут, ровно злые волки, на Русь нашу матушку набегать да в полон красных девушек утаскивать! Слава Господу!

— Да, пришел, знать, и им, как казанцам, конец! — продолжал парень.

— Даже и не верится, паря! Право, не верится, чтобы хана смирить можно было… И, как я смекаю, эфто все так, на время лишь, а опосля крымцы опять за свое возьмутся, — со вздохом произнес старший.

— Нет! Теперь царь-батюшка, полагать надо, добьет их, и очухаться не даст!

— Давай Бог! Поживем — увидим!

— А куда ж это народ-то бежит, да и ты с ним?

— Молебен митрополит служит, сказывают, по эфтому самому случаю… Царь сам, бают, на ем будет… Ну и бегут, каждому и Бога поблагодарить хочется, и на царя посмотреть любо!..

— Вот оно что! А мне и невдогад!

— Так бежим скорее, а то наберется народу, и в собор не попасть будет! — сказал первый из говоривших.

— Бежим, бежим! Только как бы через толпу пробраться, — ответил Никита, и оба еще усерднее стали пролагать себе путь в толпе бегущего люда.

А толпа все росла.

Когда Никита и Федот приблизились, наконец, к собору, то увидели, что пробраться во внутренность церкви далеко не так легко, как они предполагали: на паперти собора была страшная давка. Пока они стояли, раздумывая, лезть ли уж им в эту давку, из толпы на паперти послышался хриплый старушечий голос:

— Ой, ой! Отпустите, православные, душу на покаяние! Да-а-вят!

Очевидно, в толпе кого-то давили. Крик этот раздался неподалеку от Федота и Никиты, стоящих близь паперти. Они поспешили на помощь, проложив дюжими кулаками себе проход, вытащили из давки того, кто кричал. Это оказалась старуха. Она полузадохлась и теперь, стоя на просторе, вне толпы, жадно вдыхала воздух.

— И чего эфто ты, бабушка, в давку такую полезла… Знамо дело, стар человек, слаб, как раз раздавят, — с укоризной сказал Федот, глядя на бледное лицо старухи.

— Ох, уж и не говори, милой! Чуть душу Богу не отдала… так сдавили… И ума просто не приложу, чего я полезла-то туда! Шла мимо, вижу, в собор народ валит. Что такое? спрашиваю, потому знаю, обедня уж кончилась. Говорят мне: — митрополит молебен служить будет по сему случаю, что крымчан наши вой побили, и царь приедет… Услышала я, ну и мне захотелось помолиться со всеми, и полезла в давку… Оглупела совсем, видно, я от старости. Вот те и помолилась! Кабы не вы, добры молодцы, спасибо вам, так совсем бы мне тут конец, право слово! Умерла б, спаси Бог, без покаяния!