Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

— Ну и хоромина у тебя, хозяин! — восхищенно сказал Федот, обметая веником снег с валенок. — Крепость, а не изба! Вроде бы и обновить пора, а держится, и будет еще долго стоять. Сколько лет стоит?

— Да как сказать, — степенно отозвался хозяин постоялого двора. — Строил избу отец моего прадеда. Когда в Смутные годы литовские да польские воры шли грабить ваши Холмогоры и Кириллово-Белозерский монастырь, тогда избе этой было годов, так, тринадесять. Да, посчитай, от Смутного времени прошло ни мало ни много годков сто сорок с хвостиком… Теперь считай сам: строилась моя хоромина при Грозном-царе. Его пережила, сына его Федора, да Бориса Годунова пережила, да опять Федора, который царствовал шесть недель; я не считаю Гришку Расстригу, Шуйского тоже не считаю за царя. Начнем с Михайлы Романова, дальше Алексей, еще Федор, Иван с Петром вдвоем царили, потом Великий Петр (без Ивана), потом вся эта неразбериха царственная и вот ныне Елизавета… Сколько же это моя изба царей пережила? — пригибая к ладони толстые закорузлые пальцы, спросил Никифор. — Почитай, государей десяток!.. А ты говоришь — обновить пора. Нет, голубчик, постоит еще… Думаю, что и меня в домовине отсель вынесут, как и прадеда, и деда, и отца, и прадедова батьку… Вон у меня дочь Аннушка выросла, возьмем приемыша — зятя в дом, тот уж пусть после моей смерти распоряжается. Благо для нового дома сруб готов. Под сугробами не видать, а тоже лесок на срубе не тоньше десяти вершков!.. Аннушка, где ты?! Ну-ка подай мне студень да кваску жбанчик! — крикнул Никифор.

— Да студень-то еще не застыла, — послышался девичий голос из горницы, отделенной от большой передней избы стеной и скрипучей раскрашенной дверью. — Не хошь ли, тятенька, костей мостолыг с козонками поглодать, пока студень стынет?

— Давай, давай, тащи, да побольше.

Дверь распахнулась. На обратной ее стороне, освещенной огнем, полыхавшим в печи, Федот приметил красочно расписанное чудовище с тигровой мордой и хвостом акулы. А перед чудовищем цветы с самыми разнообразными плодами, какие трудно себе представить. Держа перед собою деревянный поднос с костями, от которых шел пар и вкусно пахло говядиной, вошла Аннушка и поставила эту незамысловатую еду на стол.

— Кушай, родименький батюшка! — и поклонилась учтиво, чуть ли не до столешницы лбом.

— А ты садись, Аннушка, с нами, — предложил отец, — да подай вилку вот этому парню. Может, поест тоже.

Аннушка вышла в горницу, скинула с головы повойник, напялила на голову жемчугом усыпанный кокошник, взглянула в зеркальце мимоходом и, достав из шкафа-блюдника три деревянные вилки и глиняную чашу для Федота, вернулась к столу, невесть почему разрумяненная.

— Глянь-ко, Аннушка, не приглянется ли этот постоялец, не взять ли его в дом? — шутливо начал отец разговор. — Парень, видать, не из худых. Слышно, пробирается в Питер искать счастье. А счастье-то, может быть, здесь, в нашей Мегре, да на моем дворе.

— Да, он у нас не плох жених, золотые руки, косторез, работяга и в грамоте смышлен, — вмешался в разговор кто-то из проезжих холмогорцев, лежавших на пучках соломы.

— Косторез? Это не худо, — отозвался Никифор, с любопытством разглядывая Федота. — Ремесло это хорошее, доходное. Можешь из этих мостолыжек вилок наделать? — спросил он Шубного.

— Могу, если успею, пока не стихла метель да в путь наши не тронулись.

— А куда тебе, парень, торопиться, живи, обыкнешь, полюбится. Поп вас с Аннушкой всегда окрутит, — опять как бы в шутку сказал Никифор. — Не зря же ты весь дом оглядел со всех сторон, и на чердаке косы, грабли и даже веники сосчитал…

— Ну, этого, хозяин, не было! — возразил Федот.

— А и было, так не беда! — воскликнул хозяин. — У Никифора Першакова есть чего посмотреть. У невесты пять коробов всякого добра. Один проезжий каргополец за этот кокошник мне жеребца отдавал трехлетка. А у девки четыре таких кокошника — сплошь жемчуг!.. А и сама она недурна, как видишь, и работяга — вся в отца. А побывай у них на вечерней посиделке да полюбуйся, какие кружева вяжут-плетут питерским господам на воротнички да нарукавнички!..

— Тятенька, не хвастай, нехорошо, — стыдливо проговорила Аннушка. — Какое уж наше плетение зимой при лучине. Пыль да копот, кружева за полцены не берут. Весной, летом плести — другое дело, да времени тогда нет.

«А ведь и в самом деле девка, кажись, добра, здорова, и место тут не бедное, живи-поживай да богатство наживай… Чем в Питере ловить журавля в небе, так не лучше ли здесь ухватить синицу в руки?» — подумал Федот и еще пристальнее стал присматриваться и прислушиваться к Никифоровой дочке. До вечера он мог бы из кости выпилить две-три вилки и отшлифовать их. Но сделал только одну, довольно изящную, и на черенке надпись учинил: «От проезжего Федота — Аннушке Никифоровой, дочери Першаковой». Та от удовольствия расплылась в улыбке, поблагодарила и сказала:

— До утра всяко не уедете с нашего двора, то милости просим к нам вечерять, парни-девки соберутся. У нас так каждый вечер попеременно. Сегодня вечеряем у Козулиных в избе. С краю, около мельниц. Милости прошу…

Девки вечеряли, плели кружева, пряли пряжу; между делом и пляску затевали под игру дудошников, и песни спевали, от которых Федот подчас чувствовал себя неловко. А девахи, выросшие на бойком месте, на широкой проезжей дороге, видавшие разных людей, напевали на знакомые лады песенки, пристраивая слова к тем песням с прямым намеком и смыслом:

— Анна, перестань парню досаждать. Парень-то больно добер. Ты другое ему спой.

— Добер Федот, да совсем не тот. Не здешний, — ответила Аннушка девахам-соседкам и с их помощью затянула старинную песню:

В железном светце, над старым корытом с водой, ярко горели две длинные полосы тонких березовых лучин. Лучины, потрескивая, догорали, их сразу же заменяли новыми из огромного пучка. И было от того древнего освещения светло, тепло и пахло легким угарцем. Далеко за полночь просидел Федот на этой посиделке. На постоялый двор, по сугробам и ухабам, шел он вместе с Аннушкой. Оба молчали, чувствуя, что хотя и вместе идут, но им не по пути. А на постоялом хозяин весь тот вечер выпытывал у холмогорцев о проезжем парне и, убедившись окончательно в его доброте и приличии, поставил в горнице на стол орленый штоф вина и ждал постояльца и Аннушку с гулянки. А потом пригласил его в горницу и с глазу на глаз без обиняков прямо сказал: