Морис Монтегю - Кадеты императрицы

Император вошел в Регенсбург. Он первым делом позаботился о прекращении пожара, после чего проехал в монастырь, выходивший большими окнами на Дунай, и расположился там, так как мог из окон свободно следить за действиями армии принца Карла, расположившейся на левом берегу реки.

К вечеру Наполеон заметил в неприятельских войсках некоторое движение, а вскоре был свидетелем их отступления.

Вечером Наполеон удержал у себя на обед маршалов Ланна, Бертье, генерала Морана и своих флигель-адъютантов Мутона и Савари, только что произведенного в герцога де Ровиго. За столом все разговоры вертелись, понятно, вокруг событий истекшего дня.

— Маршал, — сказал вдруг император, обращаясь к Ланну, сидевшему рядом с ним, — сообщите Бертье имена храброй молодежи вашего штаба, благодаря редкому самопожертвованию которых мы празднуем теперь победу.

— Ваше величество, — ответил Ланн, — во главе этого дела стоял капитан Марбо…

— Ага, знаю его, — заметил Наполеон, — верный слуга. Бертье, запишите: Марбо, эскадронный командир.

Бертье записал. Ланн продолжал:

— Потом идут мои адъютанты: Лабедуайер, д’Альбукерк и ординарцы: Микеле, Гранлис, Орсимон, Невантер, Мартенсар, Новар. Все они первыми кинулись на приступ и проникли в город.

— Запишите же, Бертье! — повторил император. — Необходимо вознаградить подобные подвиги.

Все присутствующие стали рукоплескать. Один лишь Савари почему-то насупился, но никто не заметил этого.

— Ваше величество, — с улыбкой сказал Бертье, — позвольте вам напомнить, что наши сегодняшние герои — те же самые поручики полка д’Оверна, которых мы чуть было не потеряли под Эйлау.

Это напоминание было полно тонкой иронии. Однако Наполеон ничуть не оскорбился преподнесенной ему пилюлей.

— Я это знаю, господин Бертье, — спокойно возразил он, — но если я был не прав в отношении этих молодых людей, то это лишь дает лишний повод к тому, чтобы вознаградить их теперь. Как же, помню, я заблуждался относительно этих молодых людей; меня сбивал с толку их аристократизм; я считал их непригодными и неподготовленными. Но они блестящим образом опровергли мое мнение. Они выказали чудеса храбрости и героизма. Тем лучше! Это служит наглядным доказательством того, что сверху донизу социальной лестницы Франции свойственна воинская доблесть. И, право, я не вижу причины, почему бы мне не наградить так же широко маркиза прежнего режима, как гренадера наших дней, раз они с одинаковой отвагой дрались бок о бок ради той же цели?..

Вокруг стола раздался одобрительный шепот. Но хмурое лицо Савари и теперь не прояснилось.

На этот раз это привлекло на себя внимание императора.

— Что с тобой, герцог де Ровиго? Чего ты нос повесил? — спросил он.

— Ваше величество, не увлекайтесь чрезмерно! — ответил Савари. — Между этими молодыми людьми есть очень подозрительные личности. Я буду иметь честь просить у вас, ваше величество, специального разговора на этот счет.

Наполеон пристально и молча посмотрел на Савари, а потом, помолчавши немного, спросил:

— Говорит ли сейчас мой флигель-адъютант или же мой бывший шеф жандармерии?

— Это говорит последний, ваше величество, — ответил с поклоном Савари. — У меня имеются точные сведения.

— Хорошо! Мы переговорим! — отрывисто кинул император и тотчас же перешел к обсуждению завтрашней битвы.

За десертом разговор перешел на философские темы. Некоторые из присутствующих сокрушались над участью погибших в этот день в бою. Но Наполеон не хотел жалеть их; он находил, что они погибли смертью славных, с честью пали во славу Франции, своей родины, как и подобает доблестным солдатам.

Тогда заговорил маршал Ланн. Он говорил медленно, вдумчиво, как бы взвешивая каждое слово. Присутствующие вспоминали потом его пророческие слова, когда несколько дней спустя он был смертельно ранен в битве под Эсслингом:

— Да, конечно, такое уж дело… Но такой конец вообще предпочтителен. Лучше умереть сразу, в полном расцвете сил, чем тянуть долгие, безрадостные годы прозябания, сидя у печки. Старость возмутительна! О, еле-еле тащишь ноги, поднимаешься по лестнице, передыхая на каждой ступени, с одышкой, с напряжением, когда по той же лестнице раньше вихрем взлетал, через четыре ступеньки! Плохо слышать, плохо видеть, сомневаться в себе, в своих силах, в своих умственных способностях… о, что за горькая доля! Да, несомненно, что трижды предпочтительнее умереть на поле битвы, с энтузиазмом, с саблей в руке!

Император протянул Ланну руку и снова, как прежде, обратился к нему на «ты»:

— Ты навсегда останешься храбрейшим из храбрых… Но ведь большинство людей не одиноки, у них есть семьи, дети…

— Им оставляют пример, — просто ответил Ланн. — В этом заключалась вся история войн империи. Как в высших слоях, так и в низших, все одинаково заранее приносили в жертву свою жизнь. Было ли это безумием? Может быть. Но, во всяком случае, в этом, несомненно, было величие.

Вставая из-за стола, император подал знак Савари и увел его с собой на балкон.

Наступила тьма, и в этой тьме кровавым заревом рдели развалины грустного пожара; волны Дуная отражали в своих подвижных струях багрянец пожарища; глухой шум извещал временами о разрушении какого-нибудь отдаленного здания. Кое-где перекликались дозорные трубачи… До императора доносился снизу неясный шепот от присутствия его многотысячной армии, улегшейся на покой.

— Ну-с, в чем же дело? — отрывисто спросил он.

— Это очень серьезно, — покачав головой, ответил Савари. — Должен ли я все говорить без утайки?

— Конечно, все как всегда! Почему этот вопрос?

— Потому что в этой скверной истории замешаны очень высокие лица, и ответственность ложится тоже на высокопоставленное лицо.

— Тем более! Говори скорее все по порядку. Не забудь.

— Три месяца тому назад, — начал герцог де Ровиго, — один человек остановился поглазеть на войска, возвращавшиеся из Испании. Этого человека зовут Жером Кантекор, он — агент Фуше. Вдруг этот Кантекор сильно вздрогнул, узнав в одном из капитанов личность, которую он считал умершей под Фридландом или при Эйлау. Между тем он целых два года неотступно следил за этим странным воином империи, тайна рождения которого была известна лишь Фуше да ему. Кантекор возликовал: эта встреча давала ему возможность реабилитировать себя, так как Фуше отказался от его услуг, находя его неспособным к делу. Кантекор немедленно кинулся ко мне. Он так настойчиво требовал свидания, так убедительно уверял дежурных офицеров, что вопрос касается жизни императора, так деятельно ссылался на свои прежние военные заслуги, что кончилось тем, что офицеры вняли его мольбам и доложили мне о нем. Кантекор с места в карьер сорвал маску с мнимого господина де Гранлиса, обнаружив его королевское происхождение. Он подтверждал свои слова различными высокими доводами; обвинял Фуше, императрицу и принцессу Полину в пособничестве, а многих аристократов — в укрывательстве. Он коснулся фактов, уже известных: Компьен, гостиница «Золотой колокол», скандал Бруслара, стычка в окрестностях замка д’Этиоль, дело на улице Монблан, Эйлау, Фридланд. Он винился в соучастии, признавал свой проступок, но предполагал искупить его этим запоздалым разоблачением. Он закончил свой донос требованием ста тысяч франков в награду и гарантий против мести Фуше, которого он все еще побаивался. Для начала я велел посадить его под арест. Я три дня проверял правильность его донесений и должен сознаться, что они вполне точны и сходны с действительностью и заслуживают полного доверия. Господин Гранлис, крайне подозрительная личность, несомненно, сын Людовика Шестнадцатого; императрица Жозефина, хорошо осведомленная о его происхождении, выхлопотала ему у вас зачисление офицером в полк д’Оверна; принцесса Боргезе очень нежно протежировала ему в течение нескольких месяцев…