Морис Монтегю - Кадеты императрицы

— Хлеба!.. Хлеба!..

Истощенные, бледные офицеры молча склоняли голову. Они устали подбадривать своих несчастных солдат, вселять в них ложные надежды. Надеяться было не на что.

Однажды вечером разнесся слух, что император покинул армию. Его прокляли в этот день, как подлеца и дезертира. В армии воцарилось чувство безнадежной беспомощности.

Главнокомандующим был Мюрат. Раньше он был очень любим, но теперь наступило такое время, когда уже никого не любили. Но вот наступил день, когда и он тайно покинул армию, испугавшись за сохранность своего трона.

Правда, остался Ней, но ведь последний не был королем.

Мороз крепчал, дошел до тридцати градусов. Люди страдали неимоверно.

И вот в один из таких дней сын самого богатого человека Франции, жизнерадостный богач Мартенсар, которому завидовала вся «золотая молодежь» Парижа, измученный голодом и усталостью, полузамерзший, с ногами, ободранными и окровавленными от долгого пути, решил, что пора все это покончить, и опустился на снег, чтобы никогда уже больше не вставать.

Тщетно умоляли его товарищи ободриться, встать, продолжать дальнейший путь. Он оставался непреклонным и только мрачно повторял:

— Нет, нет, оставьте!.. Это чересчур глупо… Останься я там, я мог бы быть таким счастливым!.. Нет, с меня уже достаточно… за глаза достаточно… Оставьте меня!..

Невантер попытался было забрать его силой, но Мартенсар рассвирепел, выхватил саблю и стал размахивать ею во все стороны. Товарищи отступились от него и со стесненным сердцем предоставили его судьбе.

Вероятно, Мартенсар еще долго мучился, прежде чем пришел его конец, и умер, глядя в чуждое ему, хмурое, неприветное небо, серое, как само отчаяние.

Товарищи еще долго оборачивались в его сторону, они слышали, как волки завыли в отдалении, чуя добычу и оповещая друг друга о близком пиршестве…

— А завтра, может быть, наступит наш черед, — обратился Орсимон к Невантеру. — Мы — последние уцелевшие кадеты из числа принятых императрицей в Компьене, в июле тысяча восемьсот шестого года. Помнишь?..

— Да, — тихо ответил Невантер, — нас было десять… Но Иммармон умер, Прюнже умер, Тэ умер, Рантиньи умер, Новар умер, Мартенсар… умер, Гранлис и Микеле — исчезли… Славное повышение!.. А как все были жизнерадостны в ту пору!..

— Да! — отозвался Орсимон. — Я смеялся целыми днями!

— Ну, твое веселье рождалось от вина, а теперь, когда ты не пьешь, ты грустен, как пустой стакан.

— Э, не вешай носа! Вперед! Как знать: ведь не все же должны помереть!

Они снова двинулись вперед среди своих безмолвных солдат, уныло плетущихся вразброд, как стадо измученного скота. По временам раздавались одиночные выстрелы: это офицеры кончали с собой, чтобы прекратить свои невыносимые страдания.

Бедный Орсимон, изысканный лакомка! Теперь он снизошел в своих мечтах до каравая свежего хлеба и куска творожного сыра.

— Что за кошмарная кампания! — воскликнул однажды Невантер. — Если нам удастся выбраться отсюда живыми и вернуться на родину, то мы принесем туда в виде подарка русских вшей да свои изможденные скелеты, на которые потребуется три года лечения, чтобы привести нас в мало-мальски приличный вид.

— Да, да, как бы не так! — хмуро отозвался Орсимон. — Ничего мы туда не принесем… даже и скелетов. О нашей худобе будут в состоянии судить одни лишь российские волки да воронье…

Он мрачно рассмеялся, лихорадочно вглядываясь в даль.

Отчаяние открыто царило в армии. Всякая надежда иссякла, все изверились как в настоящем, так и в будущем. Генералы приглашали солдат к смирению и покорности, что вовсе не входит в программу воинственных доблестей. Многие вспомнили позабытые с детства молитвы и тихо шептали их про себя.

Офицеры решили жить исключительно настоящей минутой, не задаваясь мыслью о завтрашнем дне. Но общая масса, в особенности же старые солдаты, ничего не понимали в этих внезапных превратностях судьбы и, загнанные, измученные, обессиленные, с тоской вспоминали о прежних счастливых днях, о бессменных победах и торжественных вступлениях в побежденные края с развевающимися по ветру знаменами под торжественные звуки победных фанфар.

Перед их умственным взором проносилась вся картина их жизни: их молодость, рекрутский набор, разлука с родным домом, кормилицей-землей, тяжелое учение, битвы, лишения, голодовки, муки холода, страдания и смерть товарищей, валившихся со всех сторон как подкошенные.

В конце концов все эти лишения, истощение, вечный страх, а также излишество алкоголя, который всегда почему-то находится даже при полном недостатке хлеба, — все это расшатало мозги, ослабевшие от массы испытаний: все чаще и чаще стали обнаруживаться случаи острого умопомешательства. Начавшись единичными случаями, оно скоро перешло чуть не в эпидемию: сумасшествие заразительно.

Большей частью это проявлялось по вечерам, когда люди, измученные дневным переходом, еле брели, шатаясь, как пьяные, из стороны в сторону, окрашивая снег своими истертыми в кровь ногами.

Из этой отупевшей, измученной толпы отделялся человек, большей частью молодой, кидал свое оружие и, дико жестикулируя, бросался бежать в сторону, к какой-то неведомой цели. Его звали, но он не оглядывался, бежали за ним, но он несся как на крыльях.

Тогда остальные, мрачно нахмурившись, продолжали свой дальнейший путь, смутно решая в своих ослабевших умах, что все пути ведут к одной и той же цели: неизбежной смерти.

Вскоре эти случаи внезапного безумия стали повторяться и приняли угрожающий характер. Ко всем предстоящим бедствиям прибавилось еще новое.

Неизвестно, какими путями, благодаря каким магнетическим нитям, но они соединились в одно общее целое, и в конце концов из них составилась довольно значительная толпа, известная под названием «сумасшедшего батальона».

Люди, составлявшие его, следовали за армией. В течение дня они держались так далеко, что их было еле-еле видно; доносились по временам резкие вскрики. Но по вечерам они приближались, привлеченные огнями костров. Они появлялись худые, изможденные, дрожащие от стужи, щелкая зубами, оборванные, полуобнаженные, дико вращая лихорадочно горящими глазами. Они останавливались поблизости костров, жадно втягивая ноздрями запах скудной пищи, варившейся в котлах.

Тогда их товарищи бросали им из сожаления, из страха или ради насмешки объедки пищи и сухие корки. Они с жадностью диких зверей накидывались на эти жалкие подачки и нередко дрались из-за них…

Но в конце концов они всем надоели, наводя на всех тоску и ужас. Да и пищи было так мало, что все и так уже ходили совсем голодными. До безумных ли было? Кроме того, было замечено, что общение с ними действует заразительно на остальных.