Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— Кого именно?

Гонец заколебался: говорить или не говорить? У кагана — это все знают — немало их. Если считать только тех, что имеет от законных жен, пальцев на руках и ногах не хватит. А еще у него вон, сколько наложниц и у каждой по несколько их, рожденных от слюба с Ясноликим. Но знал гонец и то, что среди многих есть дети кровные и наикровнейшие, каганова опора и надежда. Что если среди семи, которых забрала язва, объявятся и родные ему? Гнев великого Баяна не знает тогда границ, а в гневе он на все способен.

— О, мудрый и милостивейший среди милостивых! — нашелся, наконец, гонец. — Пощади меня, бестолкового. В скорби и спешке не расслышал и не узнал, кого из сыновей твоих постигла смерть. Одно знаю: семь их забрали.

— Дандоло, Икунимон живы?

— Эти живые. Дандоло, Икунимона, брата Калегула видел. За других не знаю.

— О, Небо! — Баян переступил ползающего у его ног гонца и пошел твердой поступью к выходу. Вероятно, намеревался сесть на жеребца и скакать в ту сторону, где Сингидун и переправа при Сингидуне, но быстро одумался и круто повернулся к верным.

— Скачите кто-нибудь к переправе и узнайте, кого из моих сыновей забрал мор. Предводителям турм скажите: ни турмы, ни пленных через Дунай не переправлять. Пусть ведут всех в верховья Саввы, переправятся там на наш, аварский, берег и встанут лагерем. Авары — своим, пленные — своим, и пока не убедятся, что погасла язва, лагерей не покидать. Слышали, что сказал?

— Слышали, предводитель.

Все-таки изрядно был смущен тем, что принесли из-за Дуная. Ходил просторно перед палатками и метал молнии. То злился неизвестно на кого, то умолкал и лишь взгляды яростные бросал на встречных.

— Где тот, что принес нам эти злые вести? — остановился и спросил первого, что попал на глаза.

— Проводили вместе с твоими гонцами, Ясноликий.

— Хорошо сделали. Палатку эту сломать и сжечь, поставить другую и в другом месте. Ни одного из тех, что прибывают из-за Дуная, далее переправы при стойбище не пускать. Слушайте их на расстоянии десяти степеней и поворачивайте назад. Кстати, где эти турмы, которые шли паннонским берегом Дуная?

— Пошли по стойбищам.

— Проклятье! Среди них были пораженные язвой?

— Не слышали такого. Они заранее отобрали слабых и оставили их до ухода отдельной турмы.

— Это полбеды. Там, при язвленных, пусть остается и турма. Остальные пленные где?

— В овраге за Берестовой рощей.

— Убрать, и немедленно. Ближе, чем на сотню стадиев к стольному стойбищу никого не подпускать!

Не стал ждать, пока сломают и поставят новый шатер. Сел на жеребца и отправился в степь. Как надолго, никто не знал, даже те, кому положено ведать. И куда — тоже оставалось засекреченным. А вернулся — ничего утешительного не привез. Стойбищу велено было принять траурный вид и готовиться к почтению умершим.

Хоронили кагановых сыновей неподалеку от стольного стойбища, на высоком берегу Дуная, без плача материнского и сопровождения кровных. Таким было повеление кагана: чтобы мор не перекинулся на стойбище и тех, кто в стойбище, как и на землю между Дунаем и Дравой, поверженных ею сыновей его доставили Дунаем в небольших, наглухо забитых воловьей кожей лодьях, каждый в отдельной, и место на крутопади тоже подготовили особое. Только тогда, как произошло оно, захоронение, и те, которые отдавали своих родовитых собратьев земле, повернули в обратный путь, разрешено отправиться к семи неприметным на возвышении могилам конным турмам — тем, которые были в свое время с наследственными сыновьями кагана в походах и сечах, а сейчас оказались на этом, гепидском, берегу Дуная и остались непораженными мором. Воины шли смиренно тихие, друг другу вслед. В правой руке каждый из них держал за узду оседланного и при полном вооружении жеребца, в левой руке — калансуву с землей. Сблизившись с местом захоронения, говорили свое последнее «прощай», высыпали землю на одну из могил и так же тихо и смиренно отходили. Тому унылому и величественному их ходу, той бесконечной процессии не будет, казалось, конца. А могилы над погребенными росли и росли, их видно уже не только стойбищанам, но и тем, кто стоял или шел далеко от места захоронения. И только потом, как почтил кагановых сыновей последний из воинов, было разрешено подойти к могилам и оплакать похороненных их кровным — матерям, братьям, сестрам, всем, кто проживал в кагановом стойбище и так или иначе был причастен к роду кагана.

Плакал над свеженасыпанными могилами и каган. Не так, как жены его — рвать на себе волосы, посылая в мир громкие плачи сожаления, но, все же, плакал. Подходил сутуляще-надломлен к каждой, брал в руки землю, ее несли за ним, воздавал как воин воинам должное и приговаривал, глотая слезы:

— Прости, сынок. Прости и прощай! Дорого заплатят они мне за твою смерть. Так дорого, что и тем, которые в утробе матери сейчас, места на земле не будет. Небом клянусь: не будет! Мы еще возьмем Константинополь. Мы еще погуляем на пожарищах из костей ромейских!

Кого касались эти угрозы, и без толкований знали. Одного не могли понять: как после всего, что произошло на фракийских и мезийских долинах, можно мечтать о возмездии? Авары же позорно бежали от ромеев! До мести ли сейчас? Должен молить Небо, чтобы не было хуже. Если ромеи узнают, как испуганны и как рассеянны аварские турмы, могут перейти Дунай. А перейдут — погибель будет, потопом пойдут по их стойбищам.

Каган почему-то не думал так. Отдал дань умершим и пошел между жен проводить по детям своим тризну. Один день в одной пили и оплакивали, второй — во второй, третий — в третьей. И так всю неделю. А еще сокрушался потом, а еще охлаждал раны — если не телесные, то душевные, плакался если не каждой, то наиболее полюбившимся женам неудачами, что постигли его, великого воина, слушал их утешения-успокоения, и воспринимал ласки утешительниц. На те жалобы, как и на лечение их, право, не достаточно было недели. Поэтому и зашептались советники: как быть, что делать? Никто не решится нарушить закон: если каган находится между жен, детей своих, появляться на глаза не разрешено, а видеть с женами и подавно. Ждать же тоже не приходится. Послухи докладывают: ромеи не пошли восвояси, встали лагерями в ближних от Дуная городах и поселках и ждут чего-то. Есть очень вероятные догадки: потому не решаются преследовать аваров за Дунаем, что боятся моровой язвы. Поэтому аварам не следует сидеть и уповать на то, что когда-то будет. Должны воспользоваться страхом перед мором и помириться с ромеями.

— Надо позвать кагана. Без него ничего не сделаем.

— Как позовешь, если недозволенно? Советники переглядывались и отмалчивались.

— А ждать погибели разрешено? — поднялся Апсих. — Придется и это брать на себя, если среди вас нет мужей.