Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— Разве я тревожил бы их, если бы не повеление Тенгри и обязанности?

Этого было достаточно: и Коврат испарился через минуту, и верные были посажены на коней и собраны вместе.

Когда выехал перед ними и присмотрелся, не мог не приметить: хмельные, и хорошо, а некоторые и недовольные тем, что положил конец их веселью.

— Я когда-то обижал вас, мужи? — не без умысла начал с главного.

— Нет, — отозвалось несколько.

— Так знайте: и не позволю себе такого. А то, что прерываю сейчас веселье ваше, не берите к сердцу. Вы свое возместите потом.

Видел, улыбаются и теплеют лицами. Поэтому и не стал больше говорить с ними, пришпорил жеребца и позвал ехать за ним.

Их было немало, поэтому и пыль поднялась немалая. Но она — позади. Впереди хорошо накатанная дорога, свежий воздух приятно освежает грудь. А этого всадникам достаточно, чтобы забыть неприятности, чувствовать себя довольными, даже окрыленными.

Хан и сам не знал, куда ведет верных, что скажет им, если дальше вести уже будет некуда. В одном уверен: должен вести из лагеря и до тех пор, пока не охладят в себе и не развеют по ветру хмель. Это нескоро будет? А что делать, если иначе протрезвление не настанет?

Миновал один поселок — не остановился, миновал второй — и опять не остановился. Видел же: здесь хозяйничают его сотни. А сближаясь с третьим, увидел в ущелье, между невысоких гор, застройку, похожую на христианскую обитель, и осадил взмыленного уже жеребца.

— Кажется, то, что надо.

Добирались туда шагом, правда, по хорошо утоптанной стезе, зато когда добрались, не пожалели: в храме кутригуров еще не было.

Отобрал нескольких и велел старшему из них:

— Собрать все, что есть ценного.

Сначала вынесли оттуда все, что можно было вынести, потом ободрали, что можно ободрать. Так возились и хлопотали. Зато когда снесли вместе и увидели, какая куча, кажется, и вовсе протрезвели.

— А теперь поняли, почему я положил конец вашему веселью и повел сюда?

Переглянулись с ним и отмалчивались.

— Вижу, не совсем понятно. Ну, берите все это приобретенное, дарю вам. Обо всем остальном скажу, когда вернемся в лагерь. Об одном лишь прошу: пока истечет дарованная рати неделя на веселье, все должны знать, что ждет их впереди.

А перед тысячами был и откровенный, и велеречивый.

— Кутригуры! — обратился зычно, чтобы все слышали. — Пока мы шли по ромейским долинам и уповали на то, что договоримся с ромеями о поселении на их земле без лишней крови и лишних разрушений. Отныне такие упования отпадают. Сами видели: ромейские стратеги не захотели даже разговаривать с нами. Так пусть знают: мы заставим их встать на разговор! В дальнейшем, думаю, поступим так. Все, что взяли доныне, — а взяли, сами знаете, немало — нет необходимости тянуть за собой. Здесь, где стоим сейчас, будет наш лагерь. Одни останутся стеречь его, другие пойдут до самых Длинных стен и побьют и встряхнут ромеев, что по эту сторону Константинополя, так, чтобы и в Константинополе задрожали и сами потребовали говорить с нами. А уж когда потребуют, узнают, сколько нас, чего пришли и кто мы. Пойдете двумя колоннами, мужи. Одна отправится прибрежными, другая глубинными провинциями Фракии. Одну поведет кавхан Коврат, вторую — кметь Котрагиг. Я остаюсь в лагере и жду вас, с родичами моими, охваченных славой и перенятой возможностью! Чтобы это произошло и случилось скорее, ближних провинций не трогайте, с ними справятся те, что остаются в лагере. Идите до самых Длинных стен и постучите ромеев под самыми стенами!

Последние слова его речи потерялись в море единодушного одобрения намерений и воздаяния хвалы мудрым намерениям своего правителя. А эта хвала, видел, не требует лишних разговоров. Она сводилась к другому: пора действовать.

И кутригуры действовали. Шли побережьем и сеяли страх своей походкой, шли глубинными провинциями Фракии и тоже сеяли страх, дошли до Длинных стен и заставили дрожать сам Константинополь. Улицы его, что ни день, то больше двигалось беженцев, сам император задумывался, как ему быть, и в страхе перед вторжением повелел выносить из ближних от Константинополя храмов ценности и перевозить на противоположный берег Босфора. А выставить против варваров — и это все знали — было некого. Шестисотсорокапятитысячная армия Византии во времена ее расцвета в молодости Юстиниана уменьшилась из-за упадка духа, как престарелого императора, так и самой империи, до ста пятидесяти тысяч, да и та была где-то. Одни легионы — в Италии, другие — в Ливии, третьи — в Испании, в египетских Фивах или на битве с персами. Вот только и войска в столице империи, что недостаточно обученные ратному делу горожане — димоты и схоларии. А кутригуров, поговаривали, тьма, и кутригуры такие, отведи бог и сохрани. Ничего святого за душой, среди всех варваров — варвары. Не иначе, как кара небесная. А так. Давно пережил Константинополь землетрясение, моровую язву, именуемую чумой? Теперь кутригуры… Боже праведный! Что это будет и чем закончится? О погибели речь идет, погибель грядет.

Зато хан Заверган не думал и не гадал, что ему грозит она. А произошло. Тогда же, как его воины подошли и встали лагерем в ста сорока милях от Константинополя, прискакали гонцы с Онгула и возопили перепугано:

— Беда, хан! Утигуры пошли в нашу землю. Жгут стойбища, берут живность и пленных!

Не мог поверить тому, что слышал, и не хотел верить. Что они болтают, эти испуганные гонцы из далекого Онгула? Как это — пошли утигуры, жгут стойбища, берут плен? Разве хан Сандил не знает: пока муж его дочери ходит за рубежами своей земли, не кто-то там другой, жена кутригурского хана в ответе за эту землю? Но — козни, бедствия от злых заговоров?

— Вы понимаете, что говорите?

— Хотели бы не говорить, хотели бы не нести тебе этой черной вести, и что сделаем, когда то, что привело нас сюда, за Дунай, — правда?

— А что Каломель? Не сумела или не захотела позвать воинов, стать на защиту людей и земли?

— Звала, хан, но не дошел ее клич до ушей защитников. Нашествие было повсеместное и беспощадное, многие и опомниться не успели, не то, что взяться за меч.

Проклятье! Как же это могло случиться? Отец не учел, что в ответе за кутригурскую землю его дочь, и пошел против дочери или же она была в сговоре с ним? Что его толкнуло на то и другое? Удобный случай: нет хана, можно поступать с его населением всяк, как заблагорассудится. А кровные связи? А угроза мести-возмездия? Думает, это так, легкий туман перед солнечным днем?

Ну, нет! У хана Завергана есть сила, чтобы прийти и сказать: нет! И есть здравый смысл, чтобы найти способ отомстить. Ты даже не представляешь себе, степной желтобрюх, какой может быть она, месть Завергана! Волком будешь выть, сожалея, змеей извиваться, ища спасения, но будет поздно. За эту твою жадность, за черные умыслы и еще за черные дела заплатишь сторицей!