Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

Опять оглянулась и оцепенела: погоди, а тот густо поросший камышом островок, что отошел, как шаловливый ребенок от матери, на добрый десяток шагов от берега и кичится своей выходкой, она будто видела уже. Да, так, видела! Вот только когда: как объезжали с мужем землю его после свадьбы или раньше, когда родичи везли ее на Онгул из-за Широкой реки? Ой, лихо было тогда, как везли ее из-за Широкой реки. Так это они теперь отправляются с ней к утигурам? Намерены вернуть свою ханшу неверному отцу и тем навечно разлучить с Заверганом? Где и сила взялась. Вскинулась, будто бы напуганная птица, пошла берегом пади в один, в другой конец, что-то хочет сделать, кому-то что-то сказать, ибо крикнуть, а крик застрял в горле и намерения слились в одно непонятное «нет» и стали петлей на шее. Собирается подступиться к старшему из мужей и сразу же передумала: он — тот, кому поручено переправить ее, он ничего не скажет; порывается к среднему — и опять останавливается: а средний относится к тем, которые пойдут против старших?

Выбор пал на младшего — отрока Саура. Он (давно заметила) чаще и дольше, чем другие, задерживал на ней увитые печальной поволокой глаза, или всего лишь сочувствует ей как жене родича своего, или полюбил ее за время этих странствий и, как всякий молодец, не умеет скрыть желание сердца. Во всяком случае, какая-то надежда: такой не должен быть жесток с ней.

— Саур, — подошла, когда он поил жеребца и был дальше, чем другие, от своих родичей. — Не скажешь мне, Саур, куда мы держим путь?

Измерил пристальным, таким же уныло-сочувственным, как недавно, глазом и потом ответил:

— Далеко, Каломель.

— Ты… не хочешь или тебе не велено говорить мне? — и снова он делал только то, что расчесывал и приглаживал мокроватую еще гриву гнедого.

— Зачем говорить, сама скоро убедишься.

— Значит, правда это: везете за Широкую реку, к отцу Сандилу?

Окинул благосклонным взглядом, а догадку все же не подтвердил.

— Я вижу, — жаловалась она и плакала уже. — Я узнала место, где мы отдыхали, когда меня везли к кутригурам. Теперь назад отправляете. Это Заверган повелел или вы поступили вопреки воле Завергана? Сжалься, скажи, — умоляла, не повышая голоса, — пусть все узнаю, пусть буду убита до конца!

Но, не внял Саур. Смотрел на воду, на жеребца, что удовлетворял жажду, и молчал. Что было делать? Кричать? А кто обратит внимание на ее крик? Позвать? А кого? Кутригуров? Вероломного мужа или неверного отца? Все отвернулись от нее, себя лишь понимают, о себе заботятся, что будет с Каломелью — неважно.

Она была в таком состоянии, что повернулась бы и пошла, куда глаза глядят: в степь — так в степь, в воду — так в воду. А отошла от Саура не далее, как на четверть полета стрелы — и упала, надломленная бедой, вниз. Жаловалась, не зная кому, и плакала.

— Чего она? — строго поинтересовался старший.

— Узнала место, где отдыхала, когда отправлялась к хану, ну и догадалась, куда везем ее.

Предводитель посмотрел в ту сторону, где убивалась ханша, и снова к Сауру:

— А ты, как всякий, нюня, помог, конечно, узнать.

— Не я, — осклабился отрок, — падь помогла опознать.

— Не противилась, когда подошли и сказали: «Пора, едем дальше». Однако и в пути не обронила уже ни слова. Тупо смотрела кобылице под ноги и молчала или кривилась, одолеваемая жалостью, и, молча, вытирала обильные, порою удушливые слезы. Только тогда, как доехали до Широкой реки и стали думать-гадать, как перебраться через нее, собралась с мыслями и сказала:

— Делайте плот. Вплавь я не одолею этой шири.

— Не бойся, — смилостивился старший. — Вплавь и не пошлем, будем искать переправу.

Поиски эти забрали у них едва ли не больше времени, чем путь, от Онгула. Отправились вниз — нет и нет кутригурских стойбищ, как и кутригуров. Только следы от них, где они стояли когда-то, и ловили рыбу, и плавали этими широкими водами на низовье или до тех же утигуров, больше ничего. Пришлось отправиться в верховья и почти до порогов. А это не близкий свет и путь не накатанный. Всяко бывало: и объезжали чащи, и пробирались прибрежными зарослями, пока натолкнулись на стойбище и добились, именем хана, переправы на противоположную сторону. Народ наслышан о татьбе и сам соседствовал не с лучшими, чем утигуры, татями — с обрами, поэтому неохотно решался везти их на утигурский берег. Пришлось объяснять старшим в стойбище или и кричать на них.

Жители побережья привыкли к плаванию. Для них смастерить плот — небольшая мудрость. Когда уже взялись за дело, не замедлили с ним. Хуже было, когда повели на плот кобылицу: она никак не хотела расставаться с другими лошадьми. Уперлась — и хоть бы что. Когда завели силой, чуть не перепрыгнула через ограждение. Право, и не успокоили бы ее, если бы не подошла Каломель и не успокоила ласками, словом-утешением. Сколько плыли, столько и говорила с недовольной насилием тварью и жаловалась на людей успокоившейся твари: «Что поделаешь, — говорила. — Беззащитные мы, а беззащитным одно остается — полагаться на милость сильных».

Ханша не радовалась тому, что приближается к земле отцов своих, однако и не плакала уже. Видимо, уверена была: как будет. А сошла на берег и стала собираться к отъезду, и эта, последняя ее уверенность испарилась. Те, на кого было возложено выполнять волю кметов, а затем и родов кутригурских, не дали ей седла. Схватили, легкую и бессильную против их силы, положили на спину кобылицы и принялись связывать. Ноги туго связали под брюхом, руки — ее под шеей и, не удовлетворившись этим, стали перевязывать сыромятными ремнями и тело. Когда удивилась, ибо знала, что нужно сопротивляться, а сопротивляясь, спрашивать, чего хотят от нее, зачем связывают — не церемонились и не прятались уже с намерениями.

— Так надо, — сказали. — Пусть хан Сандил знает: начинается вира за его татьбу на земли нашей. И будет она жестче, чем он может себе представить.

Сняли для верности повод, узду и стеганули кобылицу кнутом.

Шли дни, а хан Заверган не решался вернуться в свое стойбище над Онгулом. Уверен был, кметы не замедлили сделать с Каломелью то, чего так долго и упорно добивались, и боялся той уверенности. Объездил стойбища в степи, спрашивал у тех, что стояли во главе стойбищ, сколько воинов могут выставить, когда придет время отплатить утигурам за коварство и нашествие, все ли, как кметы, носят в сердце жгучую потребность возмездия-мести, а в мыслях то и делал, что стремился к великоханской палатке и спрашивал себя, верно ли то, что Каломели нет уже там, как это может быть, чтобы не было? Вернется, а когда-то должен вернуться — и не застанет жены, не будет обласкан при встрече, не услышит щебет, на который не скупилась его жена.