Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

Через эту уверенность свою и Ближик сказал: с Тиры ни шагу. Как бы ни сложилось и что бы там ни было, стой в ней, обороняй ее до последнего. Он и стоял, и до сего времени, наверное, стоит. А все остальные ушли, видишь ли, от Днестра, вынуждены были отойти и от Дуная. К несчастью, обе дочери в Тире. Злата, которая жена при муже, Милана, которая гостья Златы. Отправилась в такое безлетье и засела на свою голову. Хорошо, если Ближик догадался выслать их морем на Дунай, а Дунаем — в глубинные селения или еще куда-нибудь. А если нет?

Однако, что это, опять гонец от Чужкрая?

— Князь! — добрался, наконец, до него дружинник и свалился, изнеможенный ранами, из седла. — Беда, княже. Чужкрая убили. Сотенные спрашивают, кто возглавит оставшихся от его тысячи?

Волот оборачивается, хотел, наверное, крикнуть на полный голос: «Все, кто при мне, в мечи» — и замечает вдруг. Редколесьем, что подступал с севера к холму, скачут всадники и немалым числом. Не успевает разглядеть, кто такие, как кто-то из зорких или тех, что заметили всадников раньше, зычно и радостно уведомляет своего князя и всех, кто был при князе:

— Дулебы! Посмотрите, братья, дулебы. Помощь идет! Волот разворачивает вороного, видимо, хочет мчаться навстречу спасительной помощи от Добрита, и не успевает, а может, и передумал вовремя: к нему мчался уже на белом и быстром, как ветер, жеребце предводитель дулебов.

— Князь! — остановился неподалеку. — Тысяцкий Келагаст и его тысяча к твоим услугам.

— Тысяча? Это правда, молодец?

— Да. Князь Добрит сказал: от сердца отрывает, а все-таки шлет.

Волота не может преодолеть радость, что разыгралась в сердце: пришпорил вороного и подъехал к посланцу от дулебов, обнял его и сказал растроганно:

— Спаси Бог тебя юный тысяцкий. Если бы князь Добрит знал, как это вовремя. Если бы только знал! Дружинники твои готовы к сече?

— А как же. Затем и отправились сюда.

— Тогда разворачивай ряды, и дели свою тысячу надвое. Пять сотен возьму я и встану в помощь вот к этим, ближайшим, с остальными пойдешь на выручку к воеводе своему Старку.

И закипела сеча, злее прежнего, и озлобились сердца тех, которые сошлись в битве, еще заметнее, чем озлоблялись до сих пор. Кто-то вкладывал гнев свой и злобу свою только в силу удара, падающего на голову супостата, да еще в осмотрительность, чтобы такой же удар не опустился на него, потому сопел лишь и оглядывался, отдуваясь, у кого хватало их — и гнева, и злобы, и силы — еще и на угрозы и проклятия.

— Это вам за Брайко! — говорил тот, что потерял только что собрата.

— Это за тысяцкого Чужкрая! — объяснял другой, да так зычно, что на его голос оглядывался кто-нибудь из обров и, или сторонился, видя, как падает убитым сородич, или удваивал гнев свой и шел на анта с обнаженной сталью и с обнаженной яростью, что не боялась и стали. — А это за себя, — встречал его тот же ант ударом под сердце, — на тот случай, если упаду, а отплатить будет некому.

Только Келагаст был последователен — каждый удар свой сдабривал одним и тем же:

— Это вам, степные тати, за Мезамира. И это за Мезамира. И это. Клянусь гневом Перуна, бога добра и бога кровавого: пока жив, до тех пор и буду мстить за брата своего, невинно убитому.

Он не впервые рубится с обрами. Тогда еще, как вернулся после беды, с телом Мезамира, в стан князя Добрита, он сказал Добриту: «Пошли туда, где я могу утопить гнев свой и ненависть свою в крови асийской». Князь отказывал, говорил, негоже бросаться в битву с безумным гневом в сердце, должен дать ему время хоть немного остыть и послушаться разума. Но Келагаст оставался непреклонным. И на Днестр пошел, и на Днестре такую засаду и такую погибель устроил обрам, которые шли против него, что Добриту следует пугаться за Келагаста и сомневаться в его благоразумии. Когда прибыла с земли Дулебской рать ополченская, а мужей, которые возглавили бы ее, оказалось немного, пополнил его сотню ополченскими и повелел сотнику быть тысяцким. Это не беда, что он слишком молод. Зато руку имеет прочную и отвагу в сердце не занимать. «Всадники из людей дулебских не ровня твоим дружинникам, — отметил Добрит, напутствуя молодого тысяцкого, — да ты не пеняй на это. Пусть учатся у них и стараются быть вровень с ними, раз нашу землю и народ наш постигла беда».

Келагаст не забывал этого наставления ни тогда, когда тренировал и лютовал тысячу, ни позже, как водил ее в сечу. Уповает на него, как и на свою выучку, и сейчас.

— Анты, берем гору! — кричал в полный голос и пришпорил жеребца, старался вырваться вперед, быть там, где и положено быть предводителю.

И крик этот не остался гласом вопиющего в пустыне. Воины почувствовали в себе, не зная, какую силу, с возросшей ратной отвагой, истово и ослеплено, налетели на обров бурей и, подобно буре, снесли их со своего пути.

— Гора! Гора!

Клич этот, отвагу эту почувствовал позади себя и князь Волот. И не только из уст сотен, которые привел и передал ему под руку Келагаст. Перли на обров, поредевшие сотни тиверцев призывали брать верх над обрами. Ибо уверены были: теперь за ними сила, за ними будет и перехваченная у супостата возможность.

— Князь! — настиг его в сече и встал рядом кто-то и отроков. — Выйди на время из рядов, должен сказать что-то.

— Говори здесь.

— Негоже здесь. Передай кому-нибудь из сотенных рать, тебя там, — показал назад, — там!

— Чьи это выдумки? Кто может указывать предводителю, где ему быть?

Но он сдержал, все же, жеребца и крикнул первому подвернувшемуся сотнику: «Будь за меня», — и снова к отроку!

— Что — там? Кто велел так?

— Сын твой, Богданко.

— Что?!

— Говорю, сын твой. Привел рать свою нам в помощь. Втикачами именуют себя.

Он не слушал дальше. Развернул вороного и погнал навстречу всадникам, которые — видел уже — выезжали и выезжали из леса.

Так уж очень радовался или умножал радость волнением — сам не знал. Единственно, в чем был уверен, — его ждут. Впрочем, ждут не все. Из всадников, вышедших на поляну и остановившихся перед самым полем боя, вырвался один и погнал своего жеребца на сближение с князем и с теми, которые были при князе.

— Отче!

— Сын!

Не далее как на полет стрелы стояло между ошалевших от крови мужей огнеликое творение Злобы и Тьмы — Чернобог и торопил каждого не медлить, спешить на кровавый пир и утолить жажду свою напитком мести: если не рядом, то почти рядом ржали, оповещая мир о безумии человеческом, кони, скрещивались, высекая искры и не только ударом копья о копье — слова о слово, ненависть о ненависть, там, в ветре страстей, лилась кровь, торжествовала злоба, прощалось с земным и цепенело перед неизвестностью загробной жизни человеческое. А тут на ближней округе поля боя, хоть и нехотя, все же покорно улеглась тишина, и брало верх другое царство — Белобога и его доброжелательной дочери Лады. Это они, боги Добра и Согласия успели осенить князей своей умиротворяющей тенью и напомнить им, находящимся на поддающейся Чернобожьему деянию поляне, что здесь вольно забыть об обязанности — быть в водовороте кровавом, как вольно и вспомнить, что один является сыном своему отцу, а второй — отцом сыну. А уж как вспомнили, не замедлили дать волю щедрости, которыми наградила их еще в день зачатия Лада, что на нее не скупился на протяжении всей их жизни Белобог. Обнимались растроганно и расточали жалобы на безлетье, которому позволено было разлучить их; воздавали хвалу благословенному, в божьих действиях, моменту, который свел их воедино и снова обнимались.