Александр Сегень - Ричард Львиное Сердце: Поющий король

— Ты еще не забыла нашу Базилею Кефалию? — спросил он, раздевая Беренгарию и целуя ее в благоухающие арбузом уста.

— Нет, милый, нет, я помню нашу первую ночь так, будто она была вчера. Как я люблю тебя, мой Наамла!

Им было неизъяснимо хорошо друг с другом в этот первый день мая в Святой Земле, в спальне замка Мерль. Так хорошо, что у Ричарда кружилась голова, и он не сразу понял, что мелькает и трепещет вокруг этой кружащейся головы в самый пылкий миг любовного наслаждения, а когда понял, дрогнул всем телом — это была белоснежная голубка, та самая, призванная к нему сеидом-дервишем.

— Ты видишь ее, Беранжера? — спросил он.

— Кого-о-о? — простонала жена, открывая полные сладости глаза.

— Голубку?

— Где?

— Да вот же она! Вот, только что выпорхнула в окно!

Беренгария счастливо рассмеялась:

— Это крылья нашей любви мелькают в твоих глазах. Дай-ка я загляну тебе в глаза. Ну конечно, вон она, белая-белая, прекраснейшая. Она — это твой взгляд, когда ты смотришь на меня с любовью.

Больше он не стал спрашивать, поняв, что видеть голубку дано только ему одному. Ведь и тогда, в Эммаусе, король Гюи не видел ее.

Когда они возвратились из Мерля в Яффу, там их ожидало странное, сокрушительное, черное известие, привезенное из Тира графом Анри Шампанским.

— Ваше величество, — сказал он Ричарду, — король Иерусалимский и маркграф Монферратский Конрад убит третьего дни в Тире.

— Как?! Кем?! Как?! — задрожал от ужаса Ричард.

— Убийцы остались неизвестными, — стал рассказывать Анри. — И это тем более ужасно, что все свершилось при большом стечении людей и осталось незамеченным.

— Да как же такое возможно?! — недоумевал Ричард.

— Все свидетельствует о мести ассасинов, ваше величество, — тяжко вздохнул граф де Шампань. — Во вторник двадцать восьмого апреля король Конрад намеревался принести клятву, что в следующую Святую субботу он будет присутствовать при возжигании Огня Господня в Храме Животворящего Гроба в Иерусалиме. Намерение его было твердым и окончательным. Он входил в храм Святого апостола Павла, где и должна была состояться торжественная клятва. Рядом с ним в храм входили рыцари Анри де Клермон и Гюи де Бурбон, за ними следовали епископ Бове и летописец Урсус де Лорм, далее — многие другие достойные рыцари, в числе коих шел и я. Внезапно из груди Конрада вырвался страшный хрип, и новоизбранный король стал хвататься руками за плащи де Клермона и де Бурбона. Тут все увидели, что из затылка у Конрада торчит рукоять кинжала, из-под которой на белый плащ брызжет тонкая, но упругая струйка крови. Короля подхватили, но он, естественно, был уже мертв. Мало того — в груди у него, чуть пониже сердца, также был обнаружен воткнутый кинжал.

— Не понимаю! Кто же воткнул в Конрада орудия убийства?

— В том-то и дело, что никто не заметил в толпе, входящей в Храм, никого незнакомого, никого подозрительного. Это явный почерк ассасинов. Все сразу, в один голос согласились с этим. Только сии изверги умеют совершить убийство в людном месте и при этом остаться незамеченными. И кинжалы именно такие, какими пользуются ассасины. Вот какое горе, эн Ришар!

— Вы говорите, двадцать восьмого? Как раз в этот день я читал второе письмо от Конрада. Боже, какой ужас!

Ему было от всей души жаль Конрада, так мало пробывшего королем Иерусалима, да и то — королем без королевства. Вспомнилось роковое прозвище Конрадова коня. Да уж, ассасины вновь показали, что с ними шутки плохи.

— Кто же теперь будет королем Иерусалимским? — спросил Анри де Шампань у Ричарда, словно Ричард имел неоспоримое право снимать и назначать монархов на престол Святого Града. — Неужели станем возвращать с Кипра Гюи?

— Нет уж, с него хватит, — покачал головой Ричард. — Более бестолкового короля свет не видывал. Послушайте, эн Анри! У меня родилась блестящая мысль. Что, если вам стать новым королем Иерусалима?

— Мне? Но… с какого боку?

— С вдовушкина. — Ричард рассмеялся и сильно хлопнул графа Шампанского по плечу, так что тот даже пошатнулся. — Вам сколько лет? Сорок?

— Сорок два будет.

— А вдове Конрада?

— Двадцать, кажется.

— Превосходная пара!

— Но, эн Ришар, она носит под сердцем его ребенка.

— А вы его усыновите. Или удочерите, какая разница.

— Бр-р-р! Я чего-то недопонимаю. Вы что, советуете мне прямо сейчас жениться на Елизавете? Тотчас после гибели ее супруга?

— Именно, эн Анри, именно! Не медля ни дня, сегодня же отправляйтесь назад в Тир, племянничек, и припадите к ногам Елизаветы. Кстати, она, на мой вкус, хорошенькая. А беременность — не болезнь, она рано или поздно проходит.

— Но ведь, эн Ришар, она может и не согласиться. Какую пищу для злословия мы предоставим, обстряпав этот брак, когда еще свежа могила!

— О, эн Анри! — улыбнулся Ричард. — Вы хоть и старше меня, а до сих пор не удосужились усвоить, что злословие всегда найдет себе пищу. Эта тварь не бывает голодной. Причем, уверяю вас, праведники дают ей гораздо больше пищи, нежели грешники. Пищей праведников злословию даже приятнее насыщаться. А что касается Елизаветина согласия, то давайте-ка мы ей письмецо напишем. Филипп! — позвал он своего секретаря. — Садитесь и пишите: «Благоуханная сестра наша Елизавета! Аки солнце, случается, бывает поглощено черною тучей, так же и сердце наше угасло, поглощенное страшным известием о гибели достойнейшего из достойнейших, короля Конрада. Кто, как не Конрад, заслуживал неоспоримого права возвратить Христову миру Гроб Господень и воссесть в Иерусалиме законным королем! Но не время предаваться горю. Вы должны понять, что свергнутый король Гюи де Лузиньян алкает мести, жаждет возвратить себе корону. Он не остановится перед тем, чтобы силою заставить вас стать его женой. Хотите ли вы себе такого постыдного мужа? Если нет, то умоляю вас — выслушайте благосклонно предложение моего племянника…» Постой, Филипп! Не так! «…Моего любимейшего племянника, смелого и благородного внука французского короля Людовика Седьмого, сына моей сводной сестры Марии, великолепного графа Анри Шампанского. Только в нем я вижу достойную замену погибшему Конраду. Жители Тира, равно как и все крестоносцы, весьма уважительно относятся к моему славному племяннику, и я убежден, что даже самые злые языки не осмелятся очернить ваш светлый облик, который, собственно, и невозможно очернить. И прошу вас — никаких проволочек! Сразу по окончании девятиднева — под венец! Остаюсь трепетным поклонником вашего сияния, Ричард, король Англии, герцог Аквитании, граф Пуату, рыцарь». Все. Конец. Что вы так медленно пишете, Филипп! Амбруаз гораздо проворнее в искусстве письма.

— Зато у него не такой красивый почерк, ваше величество, — пропыхтел секретарь. — Готово, ставьте подпись и печать.