Лев Копелев - Святой доктор Федор Петрович Гааз

— Млад юноша, неразумен. Таких словом учить надо, не кулаком.

Федор Петрович расспрашивал их: кто такие, откуда. Оказались — раскольники-«беспоповцы» из северных деревень, осужденные за упорство в ереси и кощунство. Не признавали новых икон и «казенных» священников. Худые, истощенные недоеданием, они часто отказывались от тюремной похлебки — постились — и обычно кормились только хлебом и водой. Но не жаловались ни на какие болезни, не хотели даже, чтоб лекари их осматривали.

— Наша плоть, как наша душа, во власти Господа. Он карает за грехи и поражает хворью, он же и милует, исцеляет. А человеческие хитрости нам ни к чему. Лекарские науки все от дьявола. Ты уж прости, Федор Петрович, мы знаем, что у тебя добрая душа. Мы за тебя каждодневно молимся Господу, чтобы простил тебе твое неразумие, что ты по доброте своей дьявольским соблазном искусился, врачевателем, знахарем стал, с Господом состязаешься, им ниспосланные болезни лечить покушаешься… Нет, никаких лекарств, снадобий не возьмем. Наши лучшие лекарства — молитва и чистая совесть…

Гааз понимал, что спорить с ними бессмысленно. И хотел помочь им без их ведома. Он помнил о том, как вымолил у царя помилование уже осужденному. И знал, что генерал-губернатор Закревский, который плохо к нему относится, очень щепетилен в порядке субординации. Поэтому он не решился писать непосредственно царю и Закревскому, а, соблюдая бюрократические правила, обратился к генерал-губернатору через председателя тюремного комитета:

«Вашему сиятельству известно, сколько раз в подобных случаях испрашивалась и достигалась царская милость — не соизволите ли принять на себя труд довести о сем новому начальнику нашему, графу Арсению Андреевичу, и преподать ему через тот случай при первом среди нас появлении осчастливить некоторых сидящих в темнице несчастных примирением с ними милосердного монарха и через то осчастливить и нас, имеющих назначение через христианское обхождение с заключенными, внушить им о настоящем духе христианства и о жизни по-христиански».

Ответа не было. Но он снова решился просить генерал-губернатора в другом случае о трех кавказцах-«аманатчиках», т. е. заложниках.

В горах Кавказа много лет шла война. Царские генералы приводили к покорности горцев, которые упорно сопротивлялись их власти… И каждый раз, когда князь или старейшины побежденного племени на развалинах сожженного аула заключали мир с победителями и клялись, что будут покорными верноподданными «белого царя», их вынуждали отдать в заложники («аманаты») своих сыновей. А тех увозили в Россию, как обычных арестантов на север, где они должны были жить под надзором полиции.

В Москву привезли трех изнуренных пешим странствием и простудами молодых черкесов. Им было назначено поселение к северу от Петербурга в финской деревне. Гааз лечил их, пригрел, помогал им усваивать русские слова. Они окрепли, приободрились.

Старший, чернобровый, стройный юноша Магомет Озы Оглы был особенно сообразителен и непоседлив. Он стал помогать фельдшерам, быстро усваивал уроки Гааза, старательно и весело возился с больными. Федор Петрович привязался к нему и написал президенту комитета, прося ходатайствовать об освобождении «из арестантского состояния» трех молодых черкесов, которые никаких преступлений не совершили, доказывая, что они могут и хотят быть полезными работниками в больнице. Поселение же в далеком северном краю грозит этим южанам неизбежной гибелью.

Закревский велел передать доктору Гаазу, чтоб тот впредь не представлял ему таких записок, «предмет коих выходит из круга действий комитета». А после того, как Федор Петрович вновь пожаловался на неумолимую суровость начальника конвоя, который назло ему особенно жестоко третировал больных и старых арестантов, Закревский велел сказать, что если Гааз не прекратит свои «неуместные и возмутительные препирательства с тюремными и конвойными офицерами и с чиновниками губернских управлений, наблюдающими за состоянием тюрем и за отправкой этапов», то сам будет выслан из Москвы, поскольку упорствует, оставляя без внимания все прежние распоряжения тюремного комитета, запрещающие ему мешать исполнению службы в тюрьмах и инвалидных командах.

Федору Петровичу передавали слова генерала: «Не погляжу, что он в статских советниках числится. Велю жандармам увезти его в уездный город, чтоб подальше от Владимирки, от арестантских путей, в такой, где тюрьмы нет, а больница есть. Пусть лечит истинно больных, а не злодеев балует».

Друзья уговаривали, умоляли Гааза хотя бы на время прекратить посещение тюрем и пересылки и приостановить свои хлопоты по арестантским делам. Ведь Закревский способен осуществить угрозу.

Летом 1847 года в Москве снова объявилась холера. Первых больных в гаазовской больнице принимал сам Федор Петрович и так же, как семнадцать лет тому назад, приветствуя, каждого целовал, а врачей и фельдшеров учил не бояться заразы.

В Москве началась паника. Кто мог, спешил уехать из города. И опять, как осенью 1830 года, притихли, опустели улицы и рынки. Особый холерный комитет при губернаторе заседал непрерывно. Профессора Рейс, Поль и Нечаев говорили Закревскому, что нет в Москве лучшего воителя против холеры, чем Федор Петрович, и он был тоже назначен членом комитета.

На заседаниях в доме губернатора старики пугали: — Холерой не обойдется. Такая напасть сама не приходит. Она всегда — знамение, она возвещает, что грядут еще и другие несчастья. В 1771 году чума на Москву напала. Едва от нее опомнились, Пугач с Яика на Волгу двинул, города и поместья жег; невинная кровь реками текла. Когда повальная горячка в Москве и в Питере сотни людей унесла, там вскорости и государь Александр Павлович преставился, и на Сенатской площади гвардия забунтовала… А первая холера пришла, как раз когда французы опять революцию затеяли, законного короля прогнали. И у нас поляки российскую державу воевать начали… Вот и теперь, как только первого холерного схоронили, уже в народе воровские разговоры пошли. Кучками собираются, галдят, лекарей и господ черными словами лают. Уже нескольких будочников побили жестоко, алебарды поломали. Если дальше так пойдет, пушки понадобятся, картечь, как тогда, на Сенатской… Тревожные донесения о беспорядках учащались. Толпа мастеровых разбила окна в полицейской части. Бабы осадили больницу и требовали, чтоб им выдали злодеев, которые холеру разводят. Закревский пригласил Гааза:

— Федор Петрович, друг мой, были у нас с вами несогласия, но, как говорится, кто Богу не грешен, царю не виноват. Сегодня перед нами общая великая угроза. Наслышался я, как Вы умело и, можно сказать, отважно и доблестно воюете с заразой. Рад высказать Вам всяческое одобрение и сердечное спасибо. Но сейчас прошу об иной помощи. Тревожно в городе. Невежественные и злокозненные людишки сеют злонамеренные мерзостные слухи о властях, о врачах, мутят чернь, возбуждают к насилиям, к мятежам. Вас в Москве все знают и все любят. Вам и простые люди верят. Прошу Вас, поезжайте по городу, где увидите скопление — вразумите их вашим добрым и мудрым глаголом. И сегодня, и завтра на час-другой оставьте своих больных, посвятите свои силы Москве.