Людо Зубек - Доктор Есениус

— Мне нечего прощать вам, — ответил взволнованный Есениус. — Оба мы служили правому делу. И, если господь наш не увенчал его успехом, мы покорно должны принять волю его.

Он обнял друга и отвернулся, чтобы Михаловиц не видел его увлажнившихся глаз.

А палач между тем сменил притупленный меч на другой, остро наточенный. Солнце поднялось уже высоко, начинался зной. А голуби, которые, услышав барабанный бой, испуганно кружили над башнями Тынского храма, теперь привыкли к этим звукам и уже летали над самой площадью.

Группа осужденных с железной последовательностью неумолимо уменьшается. Пятнадцать из них предстали уже перед очами творца.

Теперь очередь Есениуса. Когда он услышал свое имя, он почувствовал легкость во всем теле. Хуже всего ожидание. Теперь осталась только минута.

Он готов. Взглянул на патера Липпаха, который должен сопровождать его. Но вперед выступили и все остальные священники: Розациус, Врбенский, Якеш, Клеменс и Гартвициус. Наверное, потому, что Есениуса ожидала самая страшная казнь и они хотели все вместе ободрить его. Но это не было главной причиной. Они хотели этой последней почестью проявить свою благодарность за всю его деятельность, направленную на благо города, веры и народа.

Лицо его прояснилось. И он тихо промолвил:

— Благодарю вас, братья, бог заплатит вам.

Он взошел на помост. Барабанная дробь, доносившаяся в тюрьму, звучит еще страшнее.

Его появление вызвало волнение собравшихся.

Самый главный «преступник»!

Судьи зашевелились в своих креслах, рихтары, как по команде, обернулись к палачу, не забыл ли он о самом главном.

Заметно волновались и зрители.

Есениус! Славный врач и ректор университета Есениус! Все знают, какая ожидает его казнь.

— Есениус! Есениус! — тысячи уст произносят это имя.

И он слышит свое имя, несмотря на барабанный бой. Он слушает и голоса толпы вливают в него силу и мужество…

Он сделал первые шаги по помосту, и множество людей слилось перед его глазами в одну многоцветную массу, в которой он не различал отдельных лиц. Он знает, что там его друзья, профессора университета, студенты, множество знакомых, но у него нет времени искать их в этом людском море. Только несколько шагов отделяют его от палача, который держит в руке нож… Взгляд Есениуса со страшной силой тянется туда, к Мыдларжу, ни на миг не может он оторваться… Но иная сила оторвала глаза Есениуса от палача. Это затерянный среди людей на площади молодой доктор Адамек горячим взглядом смотрел на своего друга. И Есениус узнал Вавринца. И попытался улыбнуться ему. В этой его последней улыбке был призыв, который молодой доктор прекрасно понял. «Передаю тебе факел, который нес. Прими его и следи, чтобы пламя не погасло. Пусть освещает оно темные углы ночи до самой твоей смерти. И потом передай его другому, как я передаю тебе!» Он удерживает взгляд Зузанки, как старался удержать в тюрьме последние лучи солнца. «Прощай, Зузанка, будь опорой и помощницей своему мужу…»

И еще несколько шагов. Ноги отказывают ему… Он бы оперся на руки священников, которые находятся рядом, но нет! Он не доставит своим недругам такой радости. Мощным напряжением воли Есениус выпрямляется и проходит оставшийся путь к палачу.

И тут молнией блеснула мысль: он должен еще что-то сказать! В последний раз использовать дар речи, который дан людям для того, чтобы они могли понимать друг друга. Он должен последний раз услышать свой голос… сказать последнюю фразу, последнее слово.

Он остановился и обратился к священнику Липпаху:

— Придет время — и наша правда засияет ярче солнца.

Приблизился палач Мыдларж с ножом в руке и проговорил:

— Простите меня, доктор!

Есениус кивнул. Ему показалось, что в глазах палача стояли слезы…

Нож блеснул на солнце…

…И воздух прорезал пронзительный женский вопль:

— Боже милостивый, и как ты смотришь на такой ужас?

Протяжный крик казался стоном Мелузины в трубе, от которого стынет кровь и останавливается дыхание.

Последний взгляд осужденного — и милосердный удар меча избавил измученную голову навсегда от забот и волнений, а сердце от боли.

На другой день небо низвергло потоки слез над поруганной красавицей Прагой.

Никому не хотелось идти на дождь, и все же что-то гнало жителей Праги из дому. Любопытство и ужас, эти две противоположные силы, которые держали их вчера на Староместской площади, еще владели ими. И сегодня, подчиняясь этой неодолимой власти, с самого рассвета тянулись они к Мостецкой башне.

Люди шли разные. Одни прощались вчера на Староместской площади с живыми и пришли теперь поклониться мертвым, а другие, те, что торжествовали вчера, пришли сегодня насладиться пьянящей победой: радостью наполнялись их сердца при взгляде на тела поверженных врагов.

Среди первых были доктор Вавринец Адамек и его жена Зузанка.

Они пришли очень рано. Молча остановились под башней сначала со стороны города, потом перешли на Каменный мост. Они повернулись спиной к Граду и обратили свои взоры к самой крыше башни, где на железных прутьях висело шесть голов. А другие шесть были с другой стороны.

Среди тех шести, которые видны были с моста, была и прекрасная голова доктора Есениуса. Его четвертованное тело было насажено на колы за городскими воротами, там, где проходила дорога на Белую Гору.

Косой дождь мешался со слезами на Зузанкином лице, этот же дождь сослужил последнюю службу и головам мучеников. Смыл с них засохшую кровь и следы пыли. Очистил их.

Молодая чета стоит на покрытом древней славой мосту; они стараются оживить в памяти восторженные слова, которыми Есениус вспоминал свой приезд в Прагу, свою первую встречу с ней.

Теперь он глядит на нее мертвым взором; кто знает, как долго он будет смотреть так на красоту, которой не мог вдосталь налюбоваться при жизни. Он старался порвать путы, связывающие его с Прагой. Но его душа болела тоской по ней. Она была его судьбой. Он вернулся. Должен был возвратиться, как неверный возлюбленный возвращается к своей настоящей великой любви, как измученный жизнью блудный сын возвращается к матери, чтобы припасть к ее ногам.

Дождь бьет по каменной ограде моста, ветер раскачивает ветви деревьев на Кампе, и Влтава поет монотонную песню о вечном коловращении жизни. Жаль, что людям непонятны слова песни. Возможно, они принесли бы утешение им, поведали, что борьба за великие цели — это самое прекрасное в жизни.

«Ignoramus et ignorabimus» — «Не знаем и не будем знать!»

Кто первый произнес эти слова, полные столь глубокого неверия в силы человеческого разума? Был ли это какой-нибудь средневековый алхимик, напрасно затративший целую жизнь на бесплодные попытки превратить в золото неблагородные металлы? Или их сказал его современник астролог, не сумевший угадать по звездам свою же собственную судьбу? А быть может, они вырвались у ученого монаха, одного из тех, что долго и тщетно пытались разрешить знаменитый вопрос: «Сколько же чертей может уместиться на острие иглы?»