Владимир Бушин - Я всё ещё влюблён

Гумперт выпил, и Энгельс, воскликнув «Молодец!», продолжал:

— Мне всегда казалось, Мавр, что эта книга, которую ты так долго Вынашивал, была главной причиной всех твоих несчастий и что ты никогда не выкарабкался бы, не сбросив с себя этой ноши. Эта вечно все еще не готовая вещь угнетала тебя в физическом, духовном и финансовом отношениях, и я отлично понимаю, что теперь, — Энгельс встал и пошевелил расправленными плечами, — стряхнув этот кошмар, ты чувствуешь себя другим человеком, и мир, в который ты опять вступаешь, кажется тебе уже не таким мрачным, как раньше.

Маркс встал с бокалом в руке:

— Ты сказал, Фред, кошмар… Да, эта книга была для меня высочайшим наслаждением и одновременно диким кошмаром. В жертву ей я принес слишком многое. Но этот кошмар преследовал меня не один, ему всегда сопутствовал другой, не менее ужасный… Ведь только тебе, Фред, я обязан тем, что первый том готов. Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не смог бы проделать огромную работу и по двум остальным томам… Без тебя я никогда не смог бы довести до конца все это циклопическое дело, и — уверяю тебя — мою совесть постоянно именно как кошмар давила мысль, что ты тратишь свои исключительные способности на занятия коммерцией и даешь им ржаветь главным образом из-за меня… Прошу вас, друзья, выпить за моего Фреда.

Все встали. Маркс и Энгельс обнялись над креслом, в котором покоился «Капитал». Чтобы скрыть волнение, Энгельс, смеясь, воскликнул:

— Ты слышала, Лиззи? Мавр объявил твоего мужа заржавевшей железкой. Не пожелаешь ли ты после столь авторитетного заявления выбросить меня на свалку или сдать старьевщику?

— Господа! — вдруг подал голос Гумперт. — Я счастлив, что в такой знаменательный день оказался с вами, но, к сожалению, мне пора идти: я завтра утром еду в Ливерпуль, и еще надо кое-что сделать перед отъездом.

— Ты уезжаешь в Ливерпуль? — удивился Энгельс.

— Дней на десять.

— В таком случае, пожалуйста, осмотри и выслушай сейчас Мавра, а то он возьмет да уедет раньше, чем ты вернешься.

— Фред, я чувствую себя прекрасно, никакой осмотр мне не нужен, — попытался противиться Маркс.

— В этом вопросе я разбираюсь лучше знаменитого автора «Капитала», — непререкаемым тоном сказал Энгельс и выпроводил Маркса с Гумпертом в свой кабинет.

Вскоре Лиззи удалилась по каким-то своим делам на кухню, и Энгельс с Лафаргом остались в столовой одни. С первого взгляда еще на вокзале они понравились друг другу. А перед тем как садиться за стол, Лафарг улучил момент и шепотом сказал Мавру: «Я влюбился в вашего Энгельса». Шепотом же Маркс ответил: «Хотел бы я видеть хоть одного порядочного человека, который не влюбился бы в него». Но теперь, внезапно оставшись одни, Энгельс и Лафарг на мгновение почувствовали стесненность, не зная, как подойти друг к другу.

— Как я завидую вам! — вдруг выпалил Лафарг.

— Кому? Мне? Мавру? — улыбнулся Энгельс.

— Вам обоим!

— Мне, если уж так хочется, можете завидовать, моей бороде, например, или тому, что у меня есть лошадь, но Мавру — не надо.

— Почему же? — искренне удивился Лафарг.

— Потому что нехорошо завидовать гению. Я не понимаю, как тут можно завидовать. Это настолько своеобразное явление, что мы, не обладающие его даром, заранее знаем, что для нас его вершины недостижимы, и, чтобы завидовать этому…

— Вы не поняли меня! — смутился Лафарг. — Я завидую вашей дружбе. Лаура рассказывала, что стоит Мавру занемочь, как вы уже пишете ему: «У меня нет покоя ни днем ни ночью». А как только вы замешкаетесь с ответом на его письмо, он тотчас в тревоге строчит: «Дорогой Энгельс! Плачешь ты или смеешься, спишь или бодрствуешь?»

— Да, это действительно так, — глухо проговорил Энгельс, — плачем мы или смеемся, спим или работаем, сидим дома или бродим в далеких краях — мы всегда вместе. Вот уже столько лет…

— Извините, может быть, вам покажется бестактным…

— Бестактность — это не то, что может меня испугать.

— Мавр всю дорогу, да и раньше уверял меня, что всегда и во всем идет по вашим стопам.

Энгельс рассмеялся:

— Это его любимый конек. Он не только вас, но даже и меня пытается в этом уверить.

Энгельс налил вина Лафаргу, себе и сказал тихо:

— Пока никого нет, давайте ради знакомства выпьем за что-нибудь сепаратное и тайное. Страшно люблю всякие тайны.

— Я бы мог предложить один тост, — замялся Лафарг.

— Представьте, я о нем догадываюсь, — улыбнулся Энгельс. — Вы, конечно, хотели бы выпить за мое согласие на ваш брак с Лаурой.

— Угадали, — мрачновато подтвердил Лафарг.

— Предлагаю несколько иную формулировку. За то, чтобы я счел возможным и нужным дать согласие. Идет?

Лафарг тяжело вздохнул:

— Идет.

Они выпили. Поставив бокал, Энгельс с сочувствием посмотрел на влюбленного.

— Я, разумеется, тоже завидую вам. Как вы понимаете, у человека моих лет много причин завидовать тому, кто на двадцать два года моложе. Но моя зависть, как и ваша, совершенно бескорыстна. Я завидую вашей муке, ибо самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук — мука любви.

Лафарг вспомнил намек Мавра на когда-то пережитую Энгельсом любовную драму, но спросить о ней не решился.

— Знаете, что лучше всего помогает при любовной муке? — Энгельс, видимо, сам был расположен поговорить на эту тему. — Мне известно лишь одно верное средство. Это путешествие. В сорок первом году, будучи, следовательно, года на четыре моложе вас, я бежал из родного края с разорванным и опустошенным сердцем. Я пустился в странствие по Швейцарии и Северной Италии, я бродил по Альпам и изливал свои чувства перед лицом прекрасной природы, которая одна только и достойна быть их свидетельницей.

— И помогло? — спросил Лафарг.

— Ну, в общем, как видите, остался жив. У Гейне есть такое четверостишие, написанное, кстати, в ту пору:

— Судя по стихам, Гейне был человеком весьма любвеобильным, — заметил Лафарг.

— О да! — засмеялся Энгельс. Ему, видно, многое тут было известно. — Но, видите ли, наш друг Гейне полагал, что наряду с путешествием вернейшее средство от старой сердечной боли — новая любовь. Он так и писал:

— Из того, что Мавр говорил мне о любви, — Лафарг вспомнил вагонную беседу, — я могу заключить, что он это стихотворение воспринимает, видимо, как вы.

— Конечно, мы, очевидно, оказываем друг на друга влияние даже в таких вопросах. Что же касается нашего учения, — Энгельсу захотелось вернуться к оставленной теме и внести тут окончательную ясность, — то я не стану перед вами отрицать, что принимаю известное самостоятельное участие в его разработке. Но…