Владимир Бушин - Я всё ещё влюблён

— Но разве не ты, — возразил укоризненный голос отца, — еще в сочинении на выпускных экзаменах писал: «Только из спокойствия могут возникнуть великие и прекрасные дела: оно — та почва, на которой только и произрастают зрелые плоды»?

— Конечно, это писал я, — согласился Маркс. — Вероятно, тут сказалось влияние любимого нами обоими Гёте, который в «Торквато Тассо» говорит:

Но теперь я отвергаю свою юношескую мысль и мысль Гёте.

— Ты замахиваешься на великого Гёте?

— Я отвергаю сейчас лишь одну его мысль, но должен сказать тебе, что в жизни мне нередко встречались мысли, принадлежащие величайшим людям, которые я находил ошибочными или устаревшими и всегда отвергал их решительно и спокойно…

Так вот, я не кончил. Несмотря на все бури, шумевшие над нашими головами, мы, отец, оставались спокойными. Но это не то спокойствие, о котором я уже поминал. Это покой, которому учили стоики, — атараксия — глубинный покой души, основанный на ясном осознании своей цели, своего назначения в мире, на четком понимании того, к чему ты призван. Только этот стоический покой помог нам с достоинством перенести беды и невзгоды, которые обрушивала на нас судьба…

Тихо вошла Тусси. Она коснулась мягкой прохладной ладонью его лба, справилась о его самочувствии, спросила, не надо ли чего. Нет, ему ничего не надо, спасибо. Маркс закрыл медальон и положил его под подушку.

— Как мама?

— Забылась… Я посижу у тебя.

— Посиди.

Но Женни не спала. Она по-прежнему лежала с закрытыми глазами и, как старую, зачитанную книгу, листала свою жизнь… Вспомнила первое общее горе — смерть отца Карла весной тридцать восьмого года — он так и не успел стать ее свекором, хотя очень этого хотел; потом — первое крушение планов, связанных с надеждами на научную карьеру Карла в Боннском университете; вспомнила первое изгнание — пока добровольное — во Францию и тут же — первый семейный очаг, в Сен-Жерменском предместье, на левом берегу Сены, в скромном доме на тесной улице Ванно; потом рождение своего первого ребенка, Женни… Тут она впервые подумала о том, что судьба так гоняла ее с Карлом по свету, так швыряла из страны в страну, из города в город, из квартиры в квартиру, что дети родились в разных городах Европы — в Париже, Брюсселе, Лондоне — и не было двух детей из всех шестерых, что родились бы в одном доме, но была такая улица, — о, этот проклятый Дин-стрит! — где они потеряли двоих, Гвидо и Франческу… Смерть Гвидо была первой смертью в их семье.

Потом ей вспомнилась первая смерть внука, вернее, внучки — маленькой дочурки Лауры. Потом первая высылка: из Парижа в Брюссель; потом первая помощь друзей: после закрытия «Немецко-французского ежегодника» они остались совершенно без денег, и друзья по «Рейнской газете» прислали им в Париж тысячу талеров; потом… Потом она вспомнила, что все это не раз повторялось: радость и горе, надежда и страх, помощь друзей и крушение планов, рождение детей, внуков и их смерть, изгнания и убогие квартиры в предместьях… Все приходило и уходило, все повторялось. Неповторимыми были только жизнь, только Карл, только их любовь. Ей вдруг стало страшно, что она сейчас умрет и перед смертью не увидит Карла.

— Ленхен, — сказала она, — как чувствует себя сегодня Мавр?

Но в это мгновение открылась дверь: на пороге, поддерживаемый Тусси, стоял Карл. Он был худ и бледен, неуверенные движения выдавали его слабость, он тяжело опирался на руку дочери.

— Женни! — нежно и тихо произнес он.

Тусси подвела его, он не сел на стул, стоявший здесь, а опустился рядом с невысокой постелью на колени и обнял жену за плечи. Она выпростала из-под одеяла правую руку и положила ее на голову мужа.

— Здравствуй, Карл, — так же тихо сказала она. — Зачем ты встал? Разве доктор Донкин разрешил тебе это? — Женни чуть заметно шевелила пальцами его совсем белые, истончившиеся, ставшие легкими волосы, черными оставались только брови.

— Мне сегодня совсем хорошо, — ответил Карл. — И пришел я не просто так. Посмотри, что я получил — журнал с очерком обо мне и о моих работах. — Тусси подала ему журнал, и он стал листать его, ища нужную страницу. — Некто Белфорт Бакс пишет о твоем Карле с глубокой симпатией и уважением, а мои идеи вызывают у него настоящий восторг.

Маркс знал, что эта весть доставит Женин большое удовольствие — она всегда со страстным интересом и ревностно относилась ко всему, что касалось репутации и оценки заслуг ее мужа. Из этих же соображений он умолчал о том, что биографические сведения были в очерке большей частью неправильны, а изложение его экономических принципов — во многом неверным и путаным.

— Дай журнал, — попросила Женни.

Маркс так и не нашел нужное место. Тусси взяла книжку, раскрыла ее, быстро нашла, что искала, и поднесла к лицу матери. Женни не могла читать, она лишь с восхищением смотрела на текст, и глаза ее, подернутые слезами радости и гордости за мужа, стали еще глубже и лучезарней, чем всегда.

— Знаешь, Мэмэ, — произнося слова медленно, чтобы не потерять власть над своим голосом, сказала Тусси, — я вчера была в Ист-Энде, там на домах расклеены вот такие плакаты. Один я тайком сорвала. — Она отступила на два шага от кровати и развернула в руках большой лист грубой бумаги.

Это был плакат, большими синими буквами возвещавший публикацию очерка Бакса о Марксе.

Женни смотрела на плакат, не пытаясь его прочитать, и по ее лицу казалось, будто болезнь отступила.

— По некоторым сведениям, — стараясь придать своему голосу легкость, сказал Маркс, — статья эта обратила на себя большое внимание. Ведь это слава, Женни, а? Что ты на это скажешь?

Женни прекрасно знала, как на самом деле Карл относился к славе. Он был предельно честен, когда года четыре назад от своего имени и от имени Энгельса сказал: «Мы оба не дадим и ломаного гроша за популярность». Но она не могла преодолеть горечи от того, что в газетах о ее Карле появлялись почти всегда лишь глупости, нелепости да клевета.

— Такая статья о тебе — это тоже впервые, — сказала она. — Тусси, положи ее мне под подушку. Может быть, я еще прочитаю ее.

— Почему ты сказала «тоже впервые»? — спросил Карл.

— Я вспоминала сегодня все, что было у нас с тобой впервые: первую радость, первое горе, первое изгнание… Вот и доброжелательная, честная статья о тебе — тоже впервые. Но все, о чем я сегодня вспоминаю, случившись один раз, потом повторялось. Неповторима только наша жизнь. И нет на свете второго Карла.

Женни радовалась за мужа, а он радовался ее радостью, и это вливало в них новые силы, они словно выздоровели и снова стали молодыми, влюбленными, красивыми.