Владимир Бушин - Я всё ещё влюблён

Рука Женни опустилась на его руку.

— Перестань дурачиться, Карл. Я хочу поговорить с тобой о деле.

— О каком? — Маркс взял своего короля и положил его на середину доски в знак того, что сдается.

— Ты знаешь, что завтра нам нечего будет есть?

— Во-первых, — Маркс обернулся к жене и взял ее руки, — это, мой друг, еще недостаточная причина, чтобы твои глаза были так печальны. А во-вторых, ты преувеличиваешь.

— Нисколько!

— Не падай духом. Что-нибудь придумаем.

— Но что можно придумать?

— Давай заложим в ломбард какую-нибудь вещь.

— Карл, милый, оглянись вокруг себя. Где ты видишь такие вещи, которые заинтересовали бы лондонский ломбард?

— Неужели ничего такого у нас не осталось?.. Вот не думал!

— Конечно, нет. — Женни сокрушенно покачала головой, постояла минуту, задумавшись, и вдруг тихо сказала: — Впрочем…

В ломбарде было много народу, и Маркс обрадовался этому, надеясь, что не привлечет к себе чрезмерного внимания. Он пристроился в хвост очереди и стал незаметно разглядывать людей, которых привела сюда нужда… Бледная, плохо одетая девушка. Она так пуглива и стеснительна, что сразу видно: пришла впервые. А вот старик, должно быть давно уже изучивший все тонкости заклада. Он ни на кого не смотрит. Ему все безразлично. Рядом с ним еще не старая женщина со следами не совсем увядшей красоты на гордом лице. Она, наоборот, со всеми заговаривает, словно оправдываясь, объясняет, почему и как попала сюда: муж почему-то невзлюбил давно висевшую в гостиной картину и велел ее выбросить… Женщину все слушают, сочувственно качают головами; но она видит, что ей никто не верит. Маркс отворачивается — так больно смотреть на это красивое, гордое лицо, которое искажают ложь и унижение…

— Что у вас? — наконец слышит Маркс безжизненный тихий голос.

Маркс кладет на прилавок набор столового серебра. Старичок оценщик медленно перебирает ложки, ножи, вилки, легко касаясь их чуткими бледными пальцами. Затем он сгребает все это и, ни слова не сказав, скрывается за низенькой коричневой дверью. Проходит почти четверть часа, пока он возвращается и говорит:

— Вам придется подождать. Ваш набор требует тщательной оценки. Им занялся старший оценщик.

Маркс отходит в сторону и ждет. Проходит десять минут, двадцать… Внезапно дверь с улицы распахивается и входит сержант полиции. Оценщик встает со своего табурета и голосом, неожиданно обретшим силу, кивнув головой на Маркса, говорит:

— Этот!

— Прошу следовать за мной, — важно произносит полицейский.

— В чем дело? — удивляется Маркс.

— Сейчас разберемся. Идите.

Публика начинает шуметь. Раздаются голоса:

— Кто бы мог подумать? Такая благородная внешность!

— Не верьте никогда внешности!

— Какой ужас!

Маркс, полицейский и оценщик проходят через ту же коричневую дверь и оказываются в небольшой, плохо освещенной комнате. На столе лежит принесенный Марксом набор. Полицейский берет ложку, внимательно разглядывает ее, потом спрашивает:

— Ваше имя, сударь? Род занятий?

— Карл Генрих Маркс. Доктор философии, публицист, литератор. Я прошу немедленно объяснить мне причину моего задержания.

— Причина та, — неторопливо отвечает полицейский, — что вы подозреваетесь в присвоении чужой собственности.

— Я?

— Да!

— Какой собственности?

— Вот этой, — с вилкой в руках выскакивает вперед старичок оценщик. — Вы слишком неопытны и торопливы. Вы не заметили впопыхах, что здесь стоит герб графов Аргайль… Этим ложечкам-вилочкам лет триста, не меньше, Только вот не пойму, что на них написано.

Все наконец поняв, Маркс улыбнулся. Это злит полицейского и особенно старичка.

— Над чем вы смеетесь? — спрашивает полицейский.

— Над прозорливостью этого господина, — Маркс кивает в сторону оценщика и снова улыбается. — Ложечки в самом деле очень старые.

— Объясните все как есть.

— Что ж тут объяснять! Моя жена со стороны бабки, матери отца, происходит из древнего шотландского рода Аргайль. Это серебро ее приданое, и на нем вы можете видеть их девиз: «Справедливость — мой приговор». По-моему, неплохой девиз.

— Слишком просто, молодой человек! — не унимается оценщик. — Кто вам поверит, чтобы женщина графского рода вышла замуж за какого-то публициста…

— Видите ли, — Маркс еще продолжает улыбаться, — среди предков моей жены было немало странных людей. Например, дед Филипп Вестфален (отец ее отца) отказался от звания генерал-адъютанта, которое ему хотели пожаловать. А еще раньше один из графов Аргайль был сожжен на костре как участник восстания за независимость Шотландии. Спустя двадцать пять лет другой Аргайль за такую же странность был обезглавлен на рыночной площади Эдинбурга…

— Я могу допустить даже это, — перебил, желчно скривясь, старичок, — но чтобы женщина графского рода вышла замуж…

— В роду моей жены, — перебивает, в свою очередь, Маркс, — и среди женщин встречались большие чудачки. Женой упомянутого Филиппа Вестфалена, который был прекрасным полководцем, но совершенно безродным человеком, рядовым бюргером, стала не кто-нибудь, а дочь знатного барона, наследница тех самых Аргайлей. Так что моя жена, урожденная баронесса фон Вестфален, лишь последовала чудаческим традициям своего рода.

— Выйти знатной женщине за полководца, хотя бы и безродного, это вполне понятно, — продолжал клокотать старикашка, — ибо полководцы не бывают бедняками. Но за пу-бли-циста?.. — он опять так скривился, что на лице его стало невозможно различить, где рот, где нос, где глаза.

— Сударь! — гневно прерывает Маркс, терпение которого наконец лопнуло. — Через ваши руки проходят многое, но все-таки мир несколько шире вашего ломбарда, и в мире есть вещи, которые вам никогда не приносят в заклад и о которых вы поэтому не имеете никакого представления.

— И кроме того, — почти визжал оценщик, — уж я-то знаю, что фамильное серебро сдают в ломбард только при последней нужде! А разве можно поверить, господин сержант, что этот человек в такой нужде! Он спокоен, он улыбается. И даже повышает голос на нас… Нет, тут было бы не до улыбок, не до гонора!

Полицейский оказался человеком, видимо, неглупым. На него спокойствие Маркса, его улыбки, а затем и гнев произвели совсем другое впечатление. Он лишь спросил адрес задержанного.

— Дин-стрит, двадцать восемь, — сказал как отрезал Маркс.

— Спросите у него еще, господин сержант, — никак не может утихомириться оценщик, — почему он так беден, если женат на аристократке.

— В самом деле, господин Маркс, почему? — поддается полицейский.

Маркс не отвечает. Он кивает старику:

— Итак, любезный, сколько я могу получить за столовое серебро графов Аргайль?