Раффи - Хент

Девушка вошла в одну из комнат. В сыром уголке, лишенном воздуха и света, на голом кирпичном полу лежала больная женщина. Тюфяком ей служила кучка соломы, а одеялом — кусок старого ковра. Дети подбежали и обняли больную женщину, целуя ее костлявые, худые руки, но она не ответила на эту ласку: она спала или, вернее, была в беспамятстве. Девушка сказала детям, чтобы они не беспокоили больную мать, и велела идти играть во двор; они послушно вышли и, усевшись у дверей комнаты, начали строить домики из камней и щепок; это их заняло и развеселило. Сама же она легла на пол, подложив под голову руки вместо подушки, и стала смотреть на больную глазами, полными слез. Несчастная так устала, так ослабела и душевно измучилась, что жаждала покоя, сна; сдерживаемые рыдания душили ее. Каких только несчастий не испытала эта молодая, хрупкая девушка! Каким мучениям не подвергалась она! Она потеряла отца, братьев, богатый дом, родных — все, что ей было дорого. И теперь на чужбине, одна, беззащитная, оставленная на волю злой судьбы, должна была побираться, ходя из дома в дом. Единственный друг ее, единственная защитница, на которую она возлагала свои надежды, лежала больная и не сегодня-завтра могла умереть. Что будет тогда с ней?

Кто станет заботиться о детях бедной женщины! Если б она сама была здорова, могла бы работать и сделать, все, чтобы поддержать этих сирот. Но силы ее истощились, и она, слабая, больная, терзалась и томилась, каждый день, ожидая желанного конца, который не приходил.

Эти грустные думы волновали сердце несчастной девушки, и по бледному лицу ее катились капли горячих слез.

Вдруг со двора послышался визг, заглушенный грубым голосом, испугавшим девушку.

По двору мимо детей, строивших домики, проходил толстопузый монах в черном клобуке, в черной рясе. Увидев играющих малышей, он свирепо закричал:

— Убирайтесь в комнату, щенята! Чего вы портите пол?

Дети замешкались, монах набросился на них и, наверное, избил бы, если б они в страхе не успели убежать. Крик детей разбудил мать. Она обняла их и начала успокаивать, хотя не знала причины их слез. В эту минуту на пороге комнаты показалась свирепая фигура монаха.

— Убирайтесь отсюда вон сию же минуту! — закричал он гневно. — Который раз уже говорю вам, чтобы вы приискали себе другое место, а вы все еще здесь.

Больная ничего не слышала; она обняла своих детей и нежно ласкала, точно видела их в первый раз. Второй день уже лежала она без чувств и только теперь от крика детей очнулась. Девушка ужаснулась, услышав голос монаха, и совершенно растерялась. Дети прижались к матери, дрожа от страха.

Крик монаха прервал другой голос.

— Что это вы разразились грозой, святой отец?

— А, здравствуйте, господин доктор, как живете, как ваше здоровье? — заулыбался монах, сразу успокоившись.

— Оставим пока мое здоровье, — ответил доктор, пристально посмотрев в глаза монаху; — ты скажи мне, что это за фокусы выкидываешь? Зачем притесняешь этих бедняков?

— Клянусь жизнью твоей, я не виноват. Я говорил только, чтоб они очистили комнату. И тебе известно, что было приказано не держать переселенцев в монастыре более двух дней; каждый день прибывают новые: нужно удалить старых, чтобы принимать новых.

— Куда же они пойдут? Видишь ведь, что умирают!..

— Что же мне делать? Мне так приказано.

Святой отец занимал должность привратника монастыря. Это был придурковатый и болтливый монах, над которым всякий смеялся, издевался, и в особенности доктор, которому доставляло большое удовольствие потешаться над монахами.

— Ты меня не надуешь, святой отец, скажи мне правду, что у тебя болит? Не приглянулись ли тебе глаза девушки?..

— Оставь, пожалуйста. Чепуху болтаешь.

— Провалились бы вы ко всем чертям… — сказал доктор и вошел в комнату.

Доктор утешил несчастную семью, объявив, что уже распорядился, чтобы их переместили в другой дом, где они найдут все удобства.

— Только поскорее, — попросила больная голосом, полным благодарности.

— Будьте спокойны, через несколько минут вас уже переведут, — ответил доктор и пошел осматривать остальных больных, размещенных в монастыре.

— Лала, дитя мое, — обратилась больная к молодой девушке, которая всхлипывала, закрыв руками глаза, — ты видишь, что в самые тяжелые минуты жизни бог не забывает несчастных и посылает им ангела-утешителя. Не плачь, родная; после бурной и мрачной ночи настанет лучезарный день. Настанет день, когда ты снова будешь счастлива.

— После всего того, что совершилось, милая Сара, — ответила Лала, горько плача, — мне остается только одно — смерть.

В комнату вошли двое мужчин, и разговор прервался. Это были слуги доктора; они принесли хлеба и узел с платьями для Лала, Сары и детей. Взрослые не дотронулись до обеда, дети же с жадностью набросились на кушанья. Слуги ждали во дворе, пока они соберутся.

Лала оделась, одела полунагих детей и сменила лохмотья на больной; они вышли из монастыря и направились к жилищу, приготовленному доктором.

Поднялся «ветер святого Григория Просветителя», и дневная адская жара уступила место вечерней прохладе. Этот благодатный ветер, который дует каждый летний вечер, оживляет не только жителей Вагаршапата, но и целый Араратский уезд.

Недаром существует в народе поверье, что этот ветер вызван молитвами Отца-просветителя, чтобы сохранить народ от всяких болезней.

Монахи монастыря, поднявшись от послеобеденного спокойного сна, вышли из своих келий и парами прогуливались по берегу пруда Нерсеса, по аллеям часто насаженных деревьев, образующих нечто вроде арок. Невольно бросалось в глаза, что прогуливавшиеся монахи ходили либо попарно, либо в одиночку, точно они избегали общения. Подозрительность, несогласие, недоверие разделяли их, и это называлось — братством монахов.

Пруд находился на возвышенности, устланной плоским камнем. Несколько ниже начиналось старое кладбище, которое тянулось до самого монастыря св. Гаянэ. Там кое-где копали могилы, а другие, готовые, с опущенными в них покойниками, засыпали землей. Руки и лопаты работали. Священник бормотал молитву; ему, чтобы совершить обряд погребения, приходилось перебегать от одной могилы к другой. Все это делалось тихо. Ни плач друзей, ни слезы родных не провожали умерших. Они как бы радовались тому, что несчастные, близкие им люди, избавившись от страданий, наконец нашли свой покой в могиле. Хоронили алашкертских переселенцев.

— Как много умирает! — заметил один из монахов своему собеседнику.

— Все одно, — ответил тот равнодушно, — там их убили бы курды и турки, а тут умирают своей смертью. Но мы отдалились от настоящего предмета нашего разговора, — продолжал он; — повторяю, что мы не должны верить ему, ни за что не должны верить. Он сближается с нами, притворяясь нашим другом, близким человеком, будто бы сочувствует нам, но все это одно притворство; он старается выпытать у нас тайны и донести, куда следует. Он шпион, настоящий шпион, а потому-то и принят в «верхнем Иерусалиме [43] Намек на резиденцию католикоса. ». Очень возможно, как он и надеется, что ему скоро дадут сан епископа и назначат начальником богатой епархии.