Анатолий Свидницкий - ПОПАЛСЯ ВПРОСАК

— Что расходились? — заметил Антон Иванович.

— То мы так себе, извините. Мы говорили, что такого чиновника, какой был NN не скоро удастся видеть. Это была душа, а не человек, чистый, как золото. И пострадал? Эй-вэй!

И опять начали говорить между собою, пересыпая свою речь русскими бранными словами.

— На базаре вы, что ли? — сказал Антон Иванович.

— Извините, вашедь, нам жаль NN.— сказали евреи.— Тут-таки, в нашем городе, живет еврейчик — такой богач! Он-то и упек NN. Попался, извольте видеть, с контрабандою и давал ему взятку — такую взятку, что можно бы стать купцом первой гильдии.

— Первой не первой, а второй можно бы,— перебил другой еврей.

— Ну-у? А хоть бы и третьей, то разве мало? — сказал первый своему товарищу и, обратившись к Антону Ивановичу, продолжал: — Но NN не только не принял, а даже донес суду — и посадил еврейчика в тюрьму. Ну-у! Провинился, так и отвечай. Но он не так сделал. Он, бездельник, заплативши здесь-то выше, и теперь занимается по-прежнему контрабандою, а честного человека турнули. Эй-вэй! Он был семейный?

— Даже многосемейный,— ответил Антон Иванович.

— Эй-вэй! Що то гроши!.. Нема правды.

— Ребе Дувыд! — раздался голос в сенях.

— Ву-ус? — откликнулся один из разговаривавших евреев.

Голос из сеней произнес фамилию другого отставного чиновника.

— А этого знавали, вашець? — спросил Дувыд.

Антон Иванович и этого знал. «Этот,— сказал он,— прибил кого-то, что ли,—словом, причинил кому-то смерть».

— Он побил? причинил смерть? Он мухи никогда не убил, блохи никогда. Он был, как дитя! То его самого у нас били — так били, что аж отливали. А правда, что он сидел в тюрьме?

— А если и правда?

То погано честному человеку на свете,— сказали евреи,— тот не брал, так обвинен во взяточничестве, этот и не ругал никого, был побит — и обвинен в разбое. Эй-вэй- мир! Какой теперь свет настал!

Ещё и ещё говорили евреи, распространяясь о невинности этих пострадавших чиновников и взваливая всю вину на своих единоверцев. Хитрые, они вели дело таким образом, что своими обвинениями только доказывали могущество соплеменников. Они хвастали этим могуществом, с умыслом выставляли на вид разные пакости, чтобы дать почувствовать бессилие чиновников и запугать Антона Ивановича. Такова была цель их прихода — они достигли её с полным успехом. Антону Ивановичу взгрустнулось. Перед выездом из Киева начальник сказал ему: «Не ударьте лицом в грязь. Я уже посылал и военных, и штатских; те и другие пакостили. Один вымогал взятку, другой начал драться... Так вот, теперь посылаю вас, учёного. Увидим, в тюрьму ли попадете или только в отставку».

Вспомнивши эти слова и сравнивши их с рассказами евреев, Антон Иванович грустный ходил по комнате. Он и прежде сомневался в виновности обвинённых, но евреи представили столько свидетелей в свою пользу, что и самый пристрастный судья не мог бы оправдать чиновников. Теперь же он окончательно убедился, что они были оклеветаны и пострадали за свою честность. В противоположность этому он знал блаженствующих взяточников и казнокрадов и невольно задался мыслию: «А я то как? Чем это я кончу свою карьеру? Не права ли, в самом деле, моя жена, обвиняя меня?» Мысли сновались в голове, одна другой печальнее, воображение рисовало картины, одна другой безотраднее. И тяжёлая тоска давила грудь. Евреи, строго следившие за впечатлением, какое производили на Антона Ивановича их рассказы, верно поняли причину его грусти. А чтобы довести дело до конца, они выдавали самые тайные секреты, самые низкие проделки евреев с чиновниками, с панами, с крестьянами, со всеми. Чем сильнее они чернили своих, тем рельефнее выдавалась их безнаказанность, тем сильнее Антон Иванович убеждался в небезопасности своей.

— Вы думаете,— сказал ему, наконец, еврей,— вы думаете, что с нашими легко справиться? Ой-вэй как ошибаетесь, если так думаете! Вот вы запечатали синагогу. Там точно есть контрабанда, но конфисковать её — у! опасно, а арестовать самих контрабандистов ещё опаснее.

— Почему же? — спросил Антон Иванович.

— Э, почему? Если бы вы не были вы, а кто-либо другой, что любит хапыс, то иное дело. Но вы человек честный, потому вам дуже-дуже опасно! Против вас станет весь кагал. А что значит кагал? Если один наш еврейчик мог побить и посадить в тюрьму честного чиновника, то чего не сможет сделать кагал? В ложке воды утопит!

— Неужели так дружно станут в защиту воров?

— Ховай, боже! Кто стал бы защищать их целым кагалом? Для этого достаточно одного-двух еврейчиков-купцов — и дело в шляпе. А что найдутся охотники защищать их, то это неудивительно. Кому неизвестно, что все наши еврейчики плуты? Этого довольно, чтобы поддержать контрабандистов, которых не все считают преступниками. Но здесь главное синагога! Одно слово синагога! Это великое слово! Весь кагал станет как один человек, чтобы защищать синагогу. Сочинят пост на завтра и обвинят вас в оскорблении религии. Вот и вся штука. Тогда отдувайтесь своей честностью.

Антон Иванович ничего не сказал. «Попал я впросак»,— думает он. А евреи перемигнулись между собою, и один сказал: «Нет лучше, как правда на свете, но пока нет правды, надо жить кривдою. Боже наш, боже!»

После этого, прилично извинившись и поблагодаривши за снисходительное внимание, евреи удалились, оставив запуганного Антона Ивановича думать на самоте. «Что, в самом деле, если евреи вздумают обвинить меня в оскорблении религии? — спрашивал он сам себя.— А это ведь так легко сделать. Может быть, у них уже и жалоба готова. Как знать! Но какой же я простофиля! — спохватился Антон Иванович.— Почему бы не спросить было о фамилиях контрабандистов! Но всё равно, я их узнаю от раввина иди самого обвиню, если откажется выдать виновных.— Тут повернулась мысль на защиту целым кагалом.— Обвинить раввина,— подумал Антон Иванович,— значит подписать своё осуждение. Если синагогу станут защищать целым кагалом, то раввина и синагогу — целым племенем. Погубят, непременно погубят,— решил Антон Иванович.— Зачем мне было ехать? Почему я не отказался? Чтоб попасть под суд!»

В это время тихонько отворилась дверь и явилось две еврейские головы. Антон Иванович посмотрел на них со страхом, как будто они явились для осуждения его. «Что вам надо?» — спросил он. Вместо ответа, одним прыжком очутилось два еврея у самого лица Антона Ивановича и, схвативши его за обе руки, целуют их, целуют полы, приговаривая: «Жена, дети! Спасите! Спасите!»

— Бог с вами! Что вам нужно от меня? — спросил оторопевший Антон Иванович, освобождая руки.

Детки, жена! — вопили евреи, стараясь снова поймать руки и целуя в грудь, в локти, куда попало.

— Бога ради, перестаньте. Что вы делаете? Чего хотите? Говорите толком,— сказал Антон Иванович, приходя в себя.