Николай Костомаров - Кудеяр

Вышедши с женою и ребенком из Крымского двора, Кудеяр сел в извозчичьи наемные сани, приказал ехать за Серпуховские ворота. Жена ласкалась к нему, целовала его; Кудеяр отвечал ей поцелуями, но прежняя суровость, оставившая его только на мгновение первой встречи, возвратилась к нему. Взор его, по обыкновению, стал мрачен, угрюм. Кудеяр ничего не говорил и на вопросы жены не стал отвечать, сказавши раз: после поговорим, все я тебе расскажу про себя, а ты мне свое горе поведаешь. Жена не смела спросить, куда он везет ее; предчувствие чего-то ужасного стало томить ее. Проехали ворота. Кудеяр велел поворотить влево, к Данилову монастырю, около которого рос тогда большой лес. Приблизившись к лесу, Кудеяр приказал извозчику остановиться, заплатил ему деньги и отпустил, а сам, взявши жену за руку, шел по молодому вязкому снегу в лес. Мать вела ребенка за руку.

Вошли в лес. Кудеяр увидел вдали два пня и, указавши на них, сказал:

— Вон там сядем, Настя, поговорим.

Жена молча повиновалась. Они сели. Ребенок, начинавший дрожать от стужи, стал глядеть жалобно и морщиться, собираясь плакать.

— Настя, — сказал Кудеяр, — ты ни в чем не виновата, ты была в неволе… Теперь все прошло, я тебя приму женою, так, как я принял тебя от покойного, царство ему небесное, Якова Тишенко. Но это бусурманское отродие опоганило твою утробу; я не могу назвать его своим ребенком, не могу любить его… Сама подумай, можно ли это? Этого человек не снесет! Ты мать, тебе жалко его! Да, Настя, жалко тебе его, а мне тебя из-за него жалко, и делать нечего. Выбирай теперь что хочешь: кто тебе милей, кого тебе больше жаль? Меня или твоего сына, что его тебе враги нацепили насильно? Коли я тебе милее, так я зарежу ребенка, и живи со мною по-прежнему, как жена, и во всю жизнь я не помяну тебе об нем и никому не дозволю укорить тебя; а коли ребенка жальче, так вечная нам с тобою разлука: я тебе худа не сделаю, ни твоему ребенку, дам тебе денег и отправлю в Черкассы; там наш хутор-он твой, от отца твоего тебе достался, живи там, расти ребенка, а меня не знай вовеки. Уже я не твой и ты не моя, и не услышишь обо мне, и я о тебе слышать не хочу. Что-нибудь одно: выбирай!

— Юрий, Юрий, да как же мне разлучиться с тобою, — вскричала жена, — когда пять лет я о тебе плакала день и ночь, о тебе только и думала; не чаяла я, бедная, такого счастья; Бог нежданно послал его, как же я отрекусь от такого счастья?.. Мне теперь разлучиться с тобою — все равно что в татарскую неволю опять идти!

— Так попрощайся с сыном, — сказал Кудеяр, — я его зарежу!

— Юрий, Бог с тобой! Христос с тобой! Юрий! За что же? Чем оно виновно?

— Коли жаль дитяти, ступай с ним, — сказал Кудеяр, — и меня уж никогда не увидишь.

— Юрий, — кричала Настя, — не прогоняй меня, помилуй свою Настю. Я не то что женою, невольницею твоею буду… Юрий, может быть, я не годна по-прежнему быть тебе женою: позволь же у тебя, мое сердце, жить в неволе; женись, возьми другую, а меня ей работницею возьми. Юрий, Юрий, только бы мне возле тебя быть недалеко, только бы на тебя глядеть — Боже, я не видела тебя пять лет, уже более того… да… не помню, горе память отшибло, Юрий, если б ты знал, что перетерпела твоя бедная Настя… Ты добрый, Юрий, ты бы заплакал, когда бы увидел, как били, как мучили твою Настю. Теперь я тебя увидала, тебя, мое сердце, а ты меня прогоняешь… Юрий, Юрий, сжалься, смилуйся!

Настя пала к его ногам, ухватилась за ноги его, разливаясь слезами. Ребенок, и без того уже плакавший от холода, слыша плач матери, орал во все горло и бессознательно цеплялся за ноги казака.

— Настя, — сказал Кудеяр, — не плачь, не рыдай, не голоси! Ничего не поможет: коли хочешь со мною жить по-прежнему, дай мне зарезать ребенка.

— За что же его резать, Юрий! Юрий! Оно тебе ничего не сделало… Оно маленькое, оно крошечка, не жаль разве тебе… Посмотри, как оно плачет; зернышко ты мое бедное, кланяйся, проси, проси милости, скажи: смилуйся, я жить хочу, не убивай меня, я тебе ничего не сделал… Юрий, ради Христа, не убивай его… Юрий, пожалей его, пожалей свою Настю! Я ему мать, я буду плакать, тосковать по нем.

— Поплачешь, перестанешь, забудешь… — сказал Юрий, — а может быть, Бог благословит, даст нам своего ребенка, ты будешь его ласкать, и я с тобою: я буду любить его. А на этого я не могу глядеть. Оно бусурманское, оно насильное… да что говорить! Я уж тебе сказал; перемены не будет: либо зарежу ребенка, либо ступай с ним от меня навеки — либо то, либо другое.

— Зачем его убивать, Юрий? Его возьмут добрые люди. Вот там, на дворе, куда нас пригнали, священник, какой добрый, говорил со мною, обещал взять ребенка, крестить его — пусть возьмет, пусть задаст его так, чтобы мы об нем не знали. Ты его никогда не увидишь, никогда не услышишь про него; я сама не буду узнавать, где он, что с ним творится. Не все ли равно, что он жив, что он умер, ты его не увидишь, и я при сягну тебе в церкви, на святом кресте, не то чтоб увидать его — думать об нем не буду. Только не режь его, не губи души невинной.

— Какая душа у него, бусурманского, некрещеного; что жалеть его, туда и дорога!

— Его окрестят. Юрий, не греши, не бери на душу греха тяжкого. Нет, Юрий, это нехорошо, это Богу противно… Юрий, ты добрый, ты опомнишься, ты сам жалеть будешь, что погубил его… Ей-Богу, Юрий, будешь сам жалеть. Это теперь ты сгоряча так говоришь. Послушайся меня… Нет, меня не слушайся, я простая, глупая баба. Посоветуйся с умными людьми, спроси священника божия, что он тебе скажет? Велит ли резать ребенка! Спроси, спроси! Коли скажет: убей его — тогда убивай, а он скажет: не бей, Юрий, пожалей душу свою. Подожди, я прошу тебя, спроси прежде священника.

— Что мне у попов спрашивать? — сказал Юрий. — Мало чего поп скажет: он велит мне взять его за сына! Так как же мне брать, коли сердце отворачивается, когда я смотреть на него не могу? И люди будут срамить меня, глумиться станут, Вон, — скажут, — Кудеяр татарчука нянчит! Нет, нет, я такого срама не вынес бы. А отдать в чужие люди! Коли ты будешь знать, что он жив, все-таки думка твоя об нем будет, за ним убиваться станешь, все-таки сама себе скажешь: что-то мой сынок? А там как-нибудь узнаешь, захочешь повидать. Я не хочу этого.

— Ей-Богу, нет, вот тебе крест, Юрий, никогда, во всю жизнь не захочу, не увижу, забуду…

— Вырастет, узнает, придет к тебе, ко мне, тогда хуже будет, коли я его большого зарежу. А он еще, может быть, хорошим человеком станет, у меня все-таки закипит кровь, как его увижу, так и зарежу; тогда хуже греха наберусь, крещеного, да еще, может быть, доброго человека загублю. Теперь же, пока он поганый, что он? Некрещеный, так себе: все равно что зверь! Нет, Настя, я на то не соглашаюсь, чтоб его отдавать в чужие люди. Сказано, не переменю: либо дай ребенка зарезать, либо ступай с ним от меня навеки.