Вальтер Скотт - Обручённая

Здесь перед статуями святых все еще молились, преклонив колени, две-три женщины; остальные, которым тревога не давала молиться, разошлись по замку, чтобы попытаться узнать о судьбе своих близких, подкрепиться пищей или хотя бы где-то отдохнуть.

Склонив голову и произнося молитву перед статуей каждого святого (ибо опасность заставляет людей усерднее соблюдать обряды), миледи Эвелина дошла уже до выхода из часовни, когда туда поспешно вошел человек в доспехах. Громче, чем подобало вблизи святынь, он позвал леди Эвелину. Будучи все еще во власти явившегося ей чуда, она приготовилась дать воину суровую отповедь, но он быстро и взволнованно произнес:

— Дочь моя, нас предали! — И хотя фигура в кольчуге, казалось, принадлежала солдату, говорил он голосом отца Альдрованда, который тут же поспешил поднять забрало и открыл лицо.

— Отец мой, — спросила Эвелина, — что означают ваши слова? И неужели вы утратили веру в Небеса, к которой призываете нас, и взяли в руки иное оружие, чем то, какое носит ваш орден?

— Скоро может дойти и до этой необходимости, — ответил отец Альдрованд. — Ведь, прежде чем стать монахом, я был воином. Однако сейчас я надел эти доспехи не затем, чтобы сражаться, а чтобы обнаружить предательство. Увы, дочь моя! Мы в большой беде. Снаружи враг, а внутри предатели! Коварный фламандец Уилкин Флэммок сговаривается о сдаче замка!

— Кто осмеливается говорить это? — спросила скрытая под покрывалом девушка, которая молилась в темном углу часовни никем не замеченная. Теперь она поднялась с колен и смело встала между леди Эвелиной и монахом.

— Прочь отсюда, дерзкая! — негодующе воскликнул монах, удивленный таким бесстрашным вмешательством. — Это тебя никак не касается.

— Нет, касается! — возразила девушка, откинув с лица покрывало. Под ним оказалось юное личико дочери Уилкина Флэммока, со сверкающими глазами и пылающими щеками. Гнев этот казался странным в почти детских чертах и во всем облике, обычно столь же кротком и застенчивом, сколь пылкой и решительной сейчас была Роза. — Может ли не касаться меня, — сказала она, — когда честное имя моего отца пятнают клеймом предателя? Может ли быть безразличным ручей, если замутнен его источник? Да, это меня касается, и я хочу знать, кто сочинил клевету?

— Девица, — приказала Эвелина, — сдержи свой гнев. Святой отец не может намеренно клеветать на твоего родителя, но он, быть может, поверил ложным сведениям.

— Клянусь саном своим, клянусь своим святым орденом! — воскликнул монах. — Я говорю о том, что слышал собственными ушами. Да, я сам слышал, как Уилкин Флэммок торговался с валлийцем о сдаче замка. Скрывшись под доспехами, я проник на переговоры, где он не ожидал присутствия англичан. Они, разумеется, говорили по-фламандски, но я давно уж научился понимать эту тарабарщину.

— Фламандский язык, — гневно прервала его девушка, спеша ответить и на это оскорбление, — вовсе не тарабарщина! Это не ваш смешанный английский — полунорманнский-полусаксонский! Это благородный язык древних германцев. На нем говорили храбрые воины; они сражались с римскими императорами, когда Британия покорно перед ними склонилась. А тому, что он сказал об Уилкине Флэммоке, — продолжала она несколько спокойнее, — не верьте, дорогая госпожа. Вы дорожите честью вашего собственного благородного отца, поверьте же, как в Евангелие, в честность моего!

Это проговорила она умоляющим тоном, перемежая слова с рыданиями, от которых, казалось, готово было разбиться ее сердце.

Эвелина попыталась успокоить ее.

— Роза, — сказала она, — в нынешнее страшное время подозрение может коснуться лучших из людей, а недоразумения могут возникать между лучшими друзьями. Давай выслушаем, в чем святой отец обвиняет твоего родителя. Поверь, что Уилкину тоже будет дана возможность оправдываться. Ты ведь всегда была такой спокойной и разумной.

— Сейчас я не могу быть ни спокойной, ни разумной, — сказала с негодованием Роза. — Нехорошо, госпожа, слушать лживые речи этого преподобного лицедея, не то священника, не то солдата. Но я сейчас приведу сюда того, кто опровергнет его, надевай он хоть латы, хоть сутану.

С этими словами она поспешила выйти из часовни. Монах педантично и многословно пересказал Эвелине разговор, происходивший между Иоруортом и Уилкином, и предложил собрать немногочисленных англичан, которые находились в замке, и занять внутреннюю квадратную башню. Башня эта, как обычно бывало в замках норманнского периода, была так расположена, что там можно было долго обороняться, даже когда внешние укрепления, над которыми она господствовала, были уже в руках врагов.

— Отец мой, — сказала ему Эвелина, не забывшая о представшем ей чудесном видении, — это, несомненно, разумный совет на крайний случай. Однако он способен и причинить большое зло, именно то, какого мы опасаемся; он разделит наш гарнизон на враждебные друг другу части. Отец мой, у меня есть основание уповать на помощь Пресвятой Девы Печального Дозора. Она пошлет возмездие нашим жестоким врагам, а нам спасение от нынешней опасности. А я дала обет не отказать тому, кого Пресвятая Дева изберет нашим избавителем, ни в чем — ни в наследстве моего отца, ни в руке его дочери.

— Ave Maria! Ave Regina Coeli! [8] Славься, Мария! Славься, Царица Небесная! (лат.) . — воскликнул монах. — Вот поистине твердыня, на которую можно уповать! Но, дочь моя, — продолжал он после этих молитвенных возгласов. — Разве тебе не известно, что благородный отец твой (да помилует Господь его душу!), которого мы, на наше горе, лишились, обещал твою руку главе рода де Лэси?

— Да, я об этом слышала, — отвечала Эвелина, потупив взор и слегка краснея. — Но я предаю судьбу свою под покров Богоматери Помощи и Утешения.

В этот миг в часовню, с той же стремительностью, с какой уходила, вернулась Роза. Она вела за руку своего отца, чья тяжелая, медлительная поступь и невозмутимое выражение лица являли полную противоположность быстрым движениям дочери и ее взволнованной речи. Таща его за руку, она походила на ангелочка со старинной картины, возносящего к небу грузную фигуру какого-нибудь обитателя могил, чей непомерный вес грозит свести на нет благие усилия крылатого помощника.

— Розхен, дитя мое, что с тобой? — говорил фламандец, подчиняясь дочери с улыбкой, которая, выражая отцовскую любовь, была у него более живой, чем обычно.

— Вот мой отец, — нетерпеливо начала девушка. — Кто может и кто смеет обвинять его в предательстве? Вот он, Уилкин Флэммок, сын Дитерика, коробейника из Антверпена. Пусть его открыто обвинят те, кто клевещет на него за его спиной!

— Говорите, отец Альдрованд, — сказала леди Эвелина. — В отправлении правосудия мы неопытны, и в недобрый час легла на нас эта обязанность, но мы выслушаем вас и с помощью Господа и Пресвятой Девы постараемся рассудить в меру нашего разумения.