Вальтер Скотт - Обручённая

Наконец, взглянув на монаха и на фламандца, крепко спавших под сенью зубчатой стены, она прервала молчание:

— Мужчинам легче, милая Роза, — сказала она. — От тревожных мыслей они находят забвение в усиленном труде или в крепком сне, который за ним следует. Их могут ранить или убить; но нам, женщинам, достаются душевные муки, более тяжкие, чем телесные страдания. Терзаемые нынешними бедами и ужасом перед бедами грядущими, мы при жизни словно умираем смертью более мучительной, чем та, которая разом прекращает все страдания.

— Не предавайтесь унынию, благородная госпожа, — успокаивала ее Роза. — Будьте такой, как вчера, когда вы ухаживали за ранеными, за немощными старцами, заботились обо всех, кроме себя, и даже подвергали свою драгоценную жизнь опасности под градом валлийских стрел, если это могло вселить мужество в других; а я в то время — какой стыд! — могла только дрожать, плакать и изо всех сил удерживаться, чтобы не кричать так же дико, как валлийцы, и не стонать, как наши друзья, раненные их стрелами.

— Увы, Роза! — отвечала ее госпожа. — Тебе можно предаваться страху и отчаянию, у тебя есть отец, чтобы защищать тебя и сражаться за тебя. А мой добрый и благородный отец лежит мертвый на поле битвы, и мне остается только поступать достойно его памяти. И только сейчас, вот в эти минуты, я имею право вспоминать и оплакивать его.

Говоря это и не имея больше сил сдерживать дочернюю скорбь, она опустилась на каменную скамью, шедшую вдоль зубчатого парапета, и зарыдала, повторяя:

— Его нет, его больше нет на свете!

Бессознательно сжимая в руке оружие и опираясь о него головой, она впер вые за все время плакала, проливая обильные слезы, так горько, что Роза испугалась, не разорвется ли у бедняжки сердце. Любовь и сочувствие подсказали Розе лучший способ утешать Эвелину. Не пытаясь остановить поток слез, она села возле плачущей и, взяв ее бессильно свисавшую руку, стала прижимать ее к своим губам и к груди. То покрывая эту руку поцелуями, то орошая слезами, она выражала свою горячую и смиренную преданность. Чтобы произнести слова утешения, ждала более спокойной минуты; ждала в такой тишине и молчании, что под бледным светом луны эти две прекрасные девушки казались скорее изваяниями, созданными неким великим скульптором, чем существами, чьи сердца еще бились, а глаза способны были проливать слезы. Невдалеке от них, простертые на каменных ступенях, фламандец в блестящих латах и отец Альдрованд в своей темной одежде могли быть приняты за тела тех, кого оплакивали эти прекрасные статуи.

Прошло немало времени, прежде чем печаль Эвелины немного утихла. Судорожные рыдания сменились глубокими, долгими вздохами, а слезы лились все тише. Ее любящая наперсница, пользуясь этим затишьем, попробовала взять из рук своей госпожи копье.

— Дайте мне, милая госпожа, — попросила она, — побыть немного часовым вместо вас. Уж я, наверное, в случае опасности сумею крикнуть громче.

Говоря так, она осмелилась обнять Эвелину и поцеловать ее. Единственным ответом ей была молчаливая ласка, благодарившая девушку за старания утешить. Так оставались они некоторое время — Эвелина, подобная стройному тополю, и Роза, прильнувшая к своей госпоже, точно обвившаяся вокруг него повилика.

Но вдруг Роза почувствовала, что юная госпожа вздрогнула в ее объятиях. Крепко сжав ей руку, Эвелина прошептала:

— Слышишь?

— Я слышу только уханье совы, — робко ответила Роза.

— А мне слышатся отдаленные звуки, — сказала Эвелина. — Чу! Вот они снова! Посмотри со стены, Роза, а я разбужу священника и твоего отца.

— Милая госпожа, — проговорила Роза. — Я не смею. Что за звуки, которые слышны лишь одним ушам? Вас обманывает журчанье воды в реке.

— Я не стала бы напрасно подымать тревогу, — сказала Эвелина, — или будить твоего отца, которому так нужен сон после его трудов, если бы то было лишь мое воображение. Но сквозь журчанье воды я снова слышу звяканье, словно работают оружейники и кузнецы, бьющие в наковальни.

Роза вскочила на каменную скамью и, откинув свои тяжелые белокурые косы, приложила, чтобы лучше слышать, руку к уху.

— Да, слышу! — вскричала она. — И звуки эти все ближе! Будите их, ради Бога! Будите немедленно!

Эвелина дотронулась до спящих тупым концом копья. Когда они вскочили на ноги, она произнесла тихо, но повелительно:

— К оружию! Валлийцы наступают!

— Где они, где? — спросил Уилкин Флэммок.

— Прислушайся, и ты услышишь, как они вооружаются, — сказала Эвелина.

— Вам это чудится, госпожа, — сказал фламандец, чьи органы чувств соответствовали медлительности всей его натуры. — Лучше бы мне было вовсе не засыпать, если надо тотчас проснуться.

— Прислушайся, мой добрый Флэммок! С северо-запада явственно слышится звон доспехов.

— Но валлийцы спят вовсе не с той стороны, — возразил Уилкин, — да и доспехов на них нет.

— Я тоже слышу! — воскликнул отец Альдрованд, который уже долго прислушивался. — Хвала святому Бенедикту! Хвала Пресвятой Деве Печального Дозора! Она, как всегда, милостива к своим слугам. Да, это конский топот! Это звон оружия! Рыцари Валлийской Марки спешат к нам на помощь! Kyrie eleison! [12] Господи, помилуй! (греч.) .

— И я слышу, — сказал Флэммок, — но только звуки эти больше похожи на шум морских волн, когда они затопили склады моего соседа Клинкермана, и все его кастрюли и котелки зазвенели друг о дружку. Нельзя, отец мой, принимать врагов за друзей. Давай-ка разбудим всех в замке!

— Чепуха! — сказал священник. — Какие еще там кастрюли и котелки? Я двадцать лет был оруженосцем у графа Стивена Маульверера — и неужели не могу различить топот боевого коня и бряцание доспехов? Собирай воинов на стенах, а лучших надо выстроить во дворе замка. Может быть, нам следует помочь делу встречной вылазкой?

— Это было бы неосторожно, и я своего согласия не дам, — сказал фламандец. — А на стены созывай. Только пусть твои норманны и англичане не шумят, не то их буйная радость разбудит валлийский лагерь, и там успеют приготовиться к встрече нежеланных гостей.

В знак повиновения монах приложил палец к губам. И все разошлись, чтобы поднять на ноги защитников замка. Вскоре те поспешно стали подыматься на стены в совсем ином состоянии духа, нежели то, в каком накануне оттуда спускались. Все предосторожности были приняты, чтобы избежать шума. Затаив дыхание, гарнизон ждал приближения тех, кто спешил к ним на помощь.

Природа звуков, теперь уже громко раздававшихся в тишине этой памятной ночи, не могла более вызывать сомнений. То не был шум реки или раскаты дальнего грома; то было грозное бряцание оружия и глухой топот коней. Судя по тому, как долго они раздавались и каким широким фронтом приближались, защитники замка с радостью заключили, что на подмогу им спешит несколько очень больших отрядов конницы. [13] Даже резкое звякание стальных ножен современных кавалеристов о железную оковку седел и стремян издали выдает их приближение. Звон рыцарских доспехов, облекавших всадника с ног до головы, был, очевидно, гораздо слышнее. И вдруг эти мощные звуки стихли столь внезапно, что, казалось, земля поглотила коней вместе с всадниками или почему-то сделалась неслышной под их копытами. Защитники замка Печальный Дозор решили, что друзья их остановились, чтобы дать отдохнуть коням, получше разглядеть неприятельский лагерь и составить план нападения. Впрочем, остановка длилась недолго.