Вальтер Скотт - Обручённая

Получив этот суровый отпор, фламандец молча удалился, и судьба несчастных узников осталась никому не ведомой, кроме короля. А король избрал своей резиденцией замок Печальный Дозор. Оттуда удобно было посылать воинов, чтобы гасить еще тлевший кое-где мятеж; и так деятелен оказался при этом Рэндаль де Лэси, что с каждым днем все более входил в милость к королю и был награжден немалой частью владений Беренжеров и Лэси, которые король, как видно, считал конфискованными. Это возвышение Рэндаля, по мнению многих, не сулило ничего доброго младшему де Лэси и несчастной Эвелине.

Конец предыдущей главы содержит известия, которыми менестрель встретил своего несчастного господина Хьюго де Лэси; без тех подробностей, какие нам удалось включить в наше повествование, он сообщил ему лишь главное и самое ужасное: его невеста и любимый родственник, облеченный полным его доверием, опозорили его; они подняли знамя восстания против законного государя, а когда их дерзкая попытка окончилась неудачей, подвергли жизнь, по крайней мере одного из них, неминуемой опасности, а судьбу всего дома де Лэси поставили на край гибели, от которой спасти может лишь чудо.

Сообщая все это, Видаль наблюдал за господином с тем неослабным вниманием, с каким хирург следит за движениями своего скальпеля. Черты коннетабля выражали глубокое горе, однако без униженности и угнетенности, какие ему обычно сопутствуют. Они выражали и гнев и стыд, но и эти чувства были у него благородны; он сокрушался о том, что его невеста и племянник презрели честь, верность и добродетель; но не о собственном позоре и не о тех утратах, какие навлекло на него их преступление.

Менестрель настолько был поражен переменой, которая произошла в коннетабле вслед за первыми минутами отчаяния, что, отступив немного назад и глядя на него с изумлением и восхищением, воскликнул:

— Мы слыхали в Палестине о святых мучениках, но это способно затмить их!

— Тут нечему так уж дивиться, мой друг, — терпеливо ответил коннетабль. — Ведь нас пронзает или оглушает лишь первый удар копья или булавы, а следующие ощущаются уже менее сильно.

— Но подумайте, милорд, — сказал Видаль. — Утрачено все: любовь, владения, высокая должность, громкая слава. Вчера — первый среди знати, сегодня — лишь бедный паломник!

— Уж не забавляешься ли ты моим несчастьем? — сурово спросил Хьюго. — Впрочем, над ним, конечно, уже потешаются за моей спиной. Так знай же, менестрель, а если хочешь, сложи про это песню: Хьюго де Лэси, утратив все, что вез с собою в Палестину, и все, что оставил на родине, остается господином своего духа; и бедствия способны сломить его не более, чем ветер, обрывающий с дуба листву, способен вырвать его с корнем.

— Клянусь могилой отца! — воскликнул менестрель восхищенно. — Благородство этого человека обезоруживает меня! — Быстро подойдя к коннетаблю, он преклонил колено и взял его руку жестом более вольным, чем обычно дозволялось с людьми такого ранга, как де Лэси. — Пожимая эту благородную руку, — начал Видаль, — я отказываюсь…

Но прежде чем он произнес еще хотя бы слово, Хьюго де Лэси, должно быть, чувствуя, что подобная вольность оскорбляет его в бедственном его положении, отнял свою руку и, сурово нахмурившись, велел менестрелю встать и не забывать, что несчастья еще не делают де Лэси предметом для шутовских представлений.

Получив такой отпор, Рено Видаль встал.

— Я позабыл, — сказал он, — расстояние между странствующим музыкантом из Арморики и знатным норманнским бароном. Я думал, что общая глубина скорби и общий порыв радости уничтожают, хотя бы на мгновение, искусственные преграды, разделяющие людей. Что ж! Пусть все так и будет! Живите в границах вашего ранга, милорд, как жили до сих пор в ваших башнях, окруженных рвами: и пусть не потревожит вас сочувствие ничтожных людей вроде меня. Мне остается выполнить свой долг.

— Теперь путь наш лежит к замку Печальный Дозор, — сказал барон, обращаясь к Филиппу Гуарайну. — Видит Бог, замок заслуживает свое название. Там мы собственными глазами проверим истинность всех горестных вестей. Сойди с коня, менестрель, и дай его мне. Хотел бы я, Гуарайн, чтобы нашелся конь и для тебя. Что до Видаля, то его присутствие там не столь необходимо. Я встречу врагов своих и свои несчастья как подобает мужчине. В этом ты можешь не сомневаться, менестрель. И не хмурься так. Я не забываю старых соратников.

— Один из них, милорд, уж, наверное, вас не забудет, — ответил менестрель обычным своим двусмысленным тоном.

Но едва лишь коннетабль приготовился дать шпоры коню, как на тропе, до тех пор скрытые из виду низкорослыми деревьями, совсем близко от них появились двое всадников на одной лошади. Это были мужчина и женщина. Мужчина, сидевший впереди, являл собою такое воплощение голода, какое путники едва ли видели на всей разоренной земле, по которой они только что прошли. Черты его лица, острые от природы, почти исчезали в нечесаной седой бороде и волосах, виднелся лишь кончик длинного носа, похожего на лезвие ножа, да мигающие серые глаза. Нога его, обутая в широкий старый сапог, напоминала ручку метлы; руки не толще хлыстов; и все части его тела, видневшиеся из-под лохмотьев охотничьей одежды, казалось, принадлежали мумии, а не живому человеку.

Женщина, сидевшая позади этого призрака, также выглядела истощенной. Однако такую толстушку, какой она была от природы, даже голод не смог превратить в столь печальное зрелище, каким был сидевший впереди скелет. Щеки кумушки Джиллиан (ибо это была все та же старая знакомая читателя) утратили румянец и приятную гладкость, какими сытая жизнь и искусные притирания помогали заменить нежное цветение юности; глаза ее ввалились и частью утратили свой плутовской блеск; но она еще оставалась прежней; остатки былого наряда и туго натянутые, хотя изрядно вылинявшие красные чулки указывали даже на некоторую кокетливость.

Едва завидев паломников, она принялась подгонять Рауля концом своего хлыста.

— Ну берись же за новое ремесло, раз ни на какое другое не годишься! Проси милостыню у этих добрых людей!

— Просить милостыню у нищих? — пробормотал Рауль. — Да это все равно что охотиться с соколом на воробьев.

— Мы на них хотя бы поучимся, — сказала Джиллиан и затянула жалобным голосом: — Спаси вас Господь, святые странники! Вы сподобились посетить Святую Землю, а главное, возвратиться назад. Прошу вас, подайте сколько-нибудь моему бедному старому мужу. Вы только взгляните, до чего он жалок! Подайте и мне, несчастной, — ведь мне досталась тяжкая доля быть его женой.