Александр Дюма - Кровопролития на Юге

Шивас-старший бежал, ища спасения в деревне; он явился в свой загородный дом в Рувьере, где стояла недавно созданная национальная гвардия, о чем он не знал; его убили прямо на пороге дома.

Ро схватили, когда он был у себя, и расстреляли.

Кло попался на глаза одной из рот; но, видя среди солдат Трестайона, с которым был в дружбе, он подошел к нему и протянул руку. Трестайон выхватил из-за пояса пистолет и пустил ему пулю в лоб.

За Каландром погнались на улице Серых Монахинь, он укрылся в таверне. Его силком выволокли на улицу и зарубили саблями.

Курбе шел с несколькими людьми, которые вели его в тюрьму. По дороге они передумали, выстрелили в него и уложили наповал.

Виноторговец Кабанон убегал от Трестайона и укрылся в доме, где находился почтенный священнослужитель, кюре Боном; при виде убийцы, который уже был покрыт кровью, священник приблизился и остановил его.

— Изверг, — воскликнул он, — что ты скажешь, когда предстанешь перед судом Всевышнего с руками, обагренными кровью?

— Ба, — отвечал Трестайон, — вы облачитесь в парадную рясу, у нее рукава широкие, в них любой грех упрячется.

Ко всем этим разнообразным убийствам я прибавлю рассказ об одном злодеянии, свидетелем коего был я сам, испытав при этом одно из самых ужасных потрясений в своей жизни.

Была полночь. Я работал; рядом, в постели, уже засыпала жена; вдруг наше внимание привлек далекий шум. Постепенно этот шум становился все отчетливее; со всех сторон слышались барабаны, выбивавшие сигнал ко всеобщему сбору. Скрывая беспокойство, дабы не усугублять тревогу жены, я на ее вопрос, что бы это могло быть, ответил, что это, вне всякого сомнения, прибыли или отбывают какие-нибудь войска, оттого и шум. Но вскоре до нас донеслись ружейные выстрелы, сопровождавшиеся гулом, который был нам настолько привычен, что заблуждаться на его счет мы уже не могли. Я отворил окно и услыхал чудовищные проклятия, к которым примешивались выкрики: «Да здравствует король!» Не желая долее оставаться в неизвестности, я побежал будить капитана, жившего в том же доме; он встал, взял оружие, и мы, выйдя вместе, направились в том направлении, откуда доносились крики. Луна светила так ярко, что все было видно как днем. Во дворе толпилось множество людей, испуская яростные крики: по большей части полуголые, вооруженные ружьями, саблями, ножами и палками, они клялись, что истребят всех поголовно, и, потрясая оружием, угрожали жертвам, которых выволокли из домов и привели на площадь; остальные, влекомые любопытством, пришли сюда, как и мы, чтобы узнать о причинах переполоха. «Повсюду идет резня, — отвечали мне вразнобой. — Уже расправились кое с кем в пригородах, обстреляли патруль…» Суматоха тем временем нарастала. Мне было нечего делать здесь, где уже свершилось три или четыре убийства, а кроме того, мне не терпелось успокоить жену и позаботиться о ее безопасности в случае, если беспорядки дойдут до нас, поэтому я распрощался с капитаном: он пошел в казарму, а я зашагал в сторону пригорода, где мы жили.

До дверей нашего дома оставалось уже не более пятидесяти шагов, как вдруг далеко позади я услыхал голоса; обернувшись, я увидел, как в свете луны поблескивают ружья. Мне показалось, что кучка людей идет в мою сторону; поэтому я спрятался в тень, отбрасываемую домами, вдоль стен добрался до своих дверей, не упуская из поля зрения ни одного движения тех, за кем следил; они в это время подходили все ближе. Вдруг я ощутил чье-то ласковое прикосновение: то был огромный пес корсиканской породы, которого на ночь спускали с цепи: его свирепость была надежной защитой. Я не стал его прогонять: если бы дело дошло до схватки, то у меня был бы могущественный союзник, каким не следовало пренебрегать.

Я различил троих вооруженных мужчин; с ними шел и четвертый, но безоружный: судя по всему, то был пленный, которого они вели. Это зрелище нисколько меня не удивило, потому что вот уже месяц с тех пор, как начались все эти беспорядки, всякий, кто был вооружен, располагал он ордером на арест или нет, присвоил себе право хватать и сажать в тюрьму любого, кого ему заблагорассудится. Власти на все закрывали глаза.

Эти четверо остановились как раз напротив моей двери, которую я осторожно притворил, но, не желая терять их из виду, вышел в сад, выходивший на улицу; по пятам за мной следовал мой пес, который, вопреки обыкновению, вместо того, чтобы грозно рычать, тихонько поскуливал, точно чуя опасность; я вскарабкался на смоковницу, ветви которой нависали над улицей, и, спрятавшись в листве, ухватился обеими руками за верх садовой стены, высота которой как раз позволяла мне выглядывать на улицу; итак, я поискал глазами моих незнакомцев.

Они стояли на том же месте, только переменили положение; пленник опустился на колени и, простирая к убийцам руки, ради жены и детей душераздирающим голосом заклинал их сохранить ему жизнь; но палачи в ответ только глумились над ним. «А, наконец-то ты нам попался, собака-бонапартист, — говорили они. — Ну, давай, зови своего императора, пускай он тебя спасет». Несчастный молил все жалобней, они в ответ все сильней издевались над ним, потом прицелились, но тут же опустили ружья со словами: «Нет, рано еще, какого черта! Дадим ему время проститься с жизнью». Тут жертва, не надеясь более на пощаду, принялась умолять хотя бы поскорее прикончить ее.

По лбу у меня струился пот. Я ощупал себя, чтобы убедиться, что у меня нет оружия. Оружия не оказалось: при мне не было даже ножа. Я посмотрел на пса. Он припал к земле под деревом и, казалось, бы охвачен сильнейшим страхом. Пленник продолжал сетовать на судьбу, убийцы изрыгали угрозы и насмешки. Я стал тихо слезать с дерева, чтобы пойти за пистолетами. Пес провожал меня глазами: он словно окаменел. Когда я уже достиг земли, грянули одновременно два выстрела; пес жалобно завыл. Я понял, что все кончено.

Идти за оружием было уже бесполезно; я вновь забрался на дерево. Несчастный, лежа ничком, корчился в луже крови; убийцы удалялись, на ходу перезаряжая ружья.

Я решил посмотреть, нельзя ли помочь этому человеку, которого я не сумел спасти. Итак, я вышел и приблизился к нему; истекающий кровью, изувеченный, он был при последнем издыхании, но все-таки еще жив и глухо стонал. Я попытался его приподнять, но вскоре увидел, что раны, нанесенные в упор, одна в голову, а другая в поясницу, были смертельны. Тут на углу улицы показался патруль национальной гвардии. Для меня он представлял не помощь, а скорее угрозу. Раненому я не мог принести никакой пользы, он уже хрипел и с минуты на минуту мог умереть. Я вернулся в дом и, оставив дверь полуоткрытой, стал слушать.

— Кто идет? Есть кто живой? — спросил капрал.