Всеволод Соловьев - Старый дом

— Да, в самом деле, я, кажется чересчур погорячился… Но разве возможно не горячиться, когда столько накипело!

— Надо иметь то спокойное благоразумие, о котором я говорил! — произнес Борис. — Теперь, когда я вас выслушал, позвольте мне, господа, высказать вам и мои взгляды.

Он в общих чертах изложил свой план, единственный, как говорил он, в котором не может быть ничего предосудительного и который может достигнуть благой цели. Его выслушали с глубочайшим вниманием. Многие, в том числе Вельский, сразу встали на его сторону и находили, что во всяком случае, это мысль, о которой стоит хорошенько подумать, которую стоит хорошенько развить. Но вот начались возражения:

— А если это ни к чему не приведет? Ведь тогда мы все, сколько нас ни есть, будем подвергнуты строжайшему надзору и преследованию! Тогда у нас уже навсегда будут связаны руки!..

— Нет, этот план не будет принят, хотя, конечно, о нем следует известить не только здесь всех, но и южан…

Рылеев качал головою.

— Адрес… Петиция!.. Это хорошо на словах, а на деле выйдет чистейший вздор… Этот адрес окажется в руках того же Аракчеева, и о последствиях догадаться нетрудно…

Таким образом, как, впрочем, Борис уже понял, он не мог сговориться с этими людьми. И чем больше они ему нравились сами по себе, чем яснее становилась ему их искренность, тем делалось ему грустнее и грустнее. Они не сумели передать ему свою веру.

Затем офицеры стали рассказывать о настроении, господствовавшем в полках, между солдатами. О том, что несправедливости, истекающие из режима, введенного Аракчеевым, делаются с каждым днем нестерпимее, о том, что почва подготовлена…

Но Борис становился все рассеяннее, как-то охладевал. Решительно к нему не прививалась эта пламенная вера, которою дышали его собеседники.

Он предложил Рылееву ехать вместе.

— Я довезу вас к вашему дому и таким образом узнаю ваш адрес.

— Хорошо! — сказал тот.

Они уселись в карету, и несколько минут оба молчали. Но вдруг Рылеев заговорил, и заговорил совсем о другом — о поэзии, о Пушкине, который в это время находился в деревенской ссылке.

— Вот поэт! — горячо говорил он. — Боже, до какой высоты может дойти он и уже доходит! Ведь каждый его стих — это чистое золото! Какой полет мысли, какая сила вдохновения! Так чего уж говорить о моей поэзии, что я перед ним?.. Мне просто стыдно! Жаль, что он не в Петербурге, его нам недостает! Вот мы не успели вас ни в чем убедить, а он бы убедил.

— И вы уверены в том, что он стал бы убеждать?

— Безо всякого сомнения! Я знаю его образ мыслей.

Но вдруг он произнес задумавшись и гораздо тише:

— А впрочем, хорошо, что его здесь нет, что он вдали от всего этого… Там, среди тишины деревенской, зреет его поэтическое вдохновение. Он много создаст там высокого и прекрасного, а здесь ему бы все мешало…

— Вот это верно! И я был бы очень доволен, если бы и вас обстоятельства удалили в какую-нибудь деревню, в какое-нибудь уединение.

— Не сравнивайте! — перебил Рылеев. — Я повторяю вам: плохой я поэт! Умолкну — и никакой беды от этого не случится, никто ничего не потеряет. Я боец, я, может быть, нужен в бою и к нему готовлюсь. И я знаю, что погибну в бою… Я это предчувствую!..

Его голос вдруг оборвался. И Борис видел среди темноты, озаренной только неровным мерцанием каретных фонарей, как его глаза блеснули и померкли.

— У вас есть предчувствие… И вы ему верите?

— Да, верю!

— Но в таком случае, простите меня, я скажу вам откровенно — напрасно вы женились!

— Я сам знаю, что напрасно! Но когда я решил это, когда я женился — я не думал ни о чем… Я забыл все предчувствия. А теперь, теперь это часто возвращается, иногда просто преследует. Иногда мне невыносимо бывает глядеть на мою жену…

— Так остановитесь… Остановитесь вовремя!

Рылеев печально усмехнулся.

— А вы полагаете, что от судьбы можно уйти?

— Нет, от судьбы нельзя уйти! — прошептал Борис. — Но предчувствия иногда обманывают и не следует им поддаваться! — добавил он, но в то же время сознавал что предчувствия Рылеева действуют и на него, что он сам их испытывает.

В этом человеке было, действительно, что-то фатальное, и этим объяснялась странная жалость, ощущаемая в себе почти каждым, кто глядел на него.

— Вот мы и приехали! Спасибо вам… Смотрите же, навестите, — говорил Рылеев.

Он крикнул кучеру, чтобы тот остановился и, выходя из кареты, крепко стиснул руку Бориса.

Княгиня продолжала все быть не в духе. При встрече с князем Еспером она обдавала его такими презрительными взглядами, что он не знал, куда деваться, и всеми мерами старался избегать ее. С этой целью он даже два дня не обедал дома и только в темном будуаре генеральши сталкивался с племянницей. Но долго сердиться на Нину княгиня не могла. На следующий день она уже с ней говорила ласково, заставила ее перед обедом прокатиться вместе с нею по Невскому, вечером повезла ее на спектакль, хотя Нина пробовала было отговориться нездоровьем.

— Однако не так ведь уж ты больна, чтобы нельзя было в театр выехать! — сказала княгиня. — Напротив, я уверена, ты развлечешься, и это принесет тебе пользу. У тебя ужасное лицо! Мне просто обидно глядеть на тебя — как ты себя распускаешь… И какие это у тебя печали… фантазии… пустяки! Будь же умницей, не фантазируй, живи… в твои годы только и жить!.. И знай, Нина, я тебе это неспроста говорю, в твоих руках твое счастье, смотри — сама не испорть его!

Она притянула ее к себе и поцеловала. Нина улыбнулась, постаралась казаться веселой и ушла переодеваться для театра. А княгиня думала:

«Ах, следовало бы с ней построже, следовало бы хорошенько-хорошенько побранить ее, показать, что она еще слишком молода, чтобы забирать себе такую волю… Следовало бы заставить ее во всем признаться, во всех этих таинственностях… Да как тут быть?! Как станешь с ней строгой — с дочерью родной другое бы дело, — а она сиротка… как еще примет — не поймет, пожалуй, что от любви. Нет, нет — Боже избави! Нужно иначе… Ну, да постой, матушка!..»

Княгиня даже погрозила в ту сторону, куда ушла Нина.

«Постой, дядюшку мы все же отвадим! Найдется у меня союзник настоящий, хороший. И если ты дуришь, так мы хоть против твоей воли, да сделаем тебя счастливой!»

Несмотря на свои тревоги, княгиня все же считала невозможным не только подвергать Нину каким-нибудь стеснениям, но даже и следить за нею. А если бы она следила, то узнала бы, что на следующий день князь Еспер, не обедавший дома, вдруг появился, прошмыгнул в комнату Нины и шепнул ей:

— Будете? Ведь сегодня!

— Буду, — ответила она. — Я приеду с Аннет Ручинской.

— Только вы не опоздайте, пожалуйста, в девять часов ровно все будут в сборе!..