Всеволод Соловьев - Старый дом

Она почему-то, выйдя замуж, всегда думала, что она главное лицо в доме Горбатовых, что в будущем все принадлежит ей. И этот дом, и Горбатовское — она уже считала своей собственностью. Почему, на каком основании? Она не задумывалась над этим. Она считала Бориса довольно ничтожным — благодаря его деликатности и уступчивости. А мысль о том, что он может жениться, не приходила ей в голову… Нет, надо устроить это дело! Зачем переезжать? Она не хочет. Она не отдаст этого дома, одного из самых роскошных и лучших домов в Петербурге; она так его любит, так давно восхищалась им, еще даже не зная, что будет жить в нем.

Она вышла от мужа и направилась к Татьяне Владимировне. Там она застала и Сергея Борисовича, и Бориса.

При ее входе Сергей Борисович говорил:

— Да, и это серьезно, мне очень грустно стало, когда я подумал о таком с вашей стороны недоверии. Зачем ты от меня скрывал так долго? — обратился он к Борису. — Разве ты имел право хоть минуту во мне сомневаться?

Но Татьяна Владимировна встала на защиту своего любимца.

— Если кто виноват — так это я, — перебила она мужа. — Он и от меня скрывал. Я сама с ним заговорила об этом, сама выпытала.

— Откуда же ты узнала? Как догадалась?

— А вот это она мне подала мысль, — указала Татьяна Владимировна на Катрин.

Сергей Борисович покачал головою.

— Нет, нехорошо, нехорошо! — повторил он. — Теперь чего же мне ждать, я скоро совсем чужой буду между вами… Но довольно об этом! Ради твоей прелестной невесты я не могу больше сердиться.

Катрин едва выдержала; но все же постаралась улыбнуться и обратилась к Борису.

— Когда же свадьба, если это не секрет?

— Как ты спешишь! — отвечал Борис. — Об этом еще никто не думал.

— Я спрашиваю не из пустого любопытства — мне, видишь ли, как можно скорее надо знать, когда твоя свадьба… Нам нужно вовремя приготовиться для того, чтобы переехать куда-нибудь и очистить вам место.

Все изумленно на нее взглянули.

— Разве в нашем доме не хватит для всех места? — сказал Сергей Борисович.

— Рассудите хорошенько и увидите, что не хватит, — протянула Катрин.

— Я, во всяком случае, вас стеснять не стану, — заметил Борис. — Мне, я признаюсь, хотелось бы ввести мою будущую жену хоть на первое время в этот дом. Но ведь нам нужны комнаты три, четыре — не больше. Мои привычки вы знаете, а она тоже не избалована.

— Избаловаться нетрудно! — не утерпела Катрин, но тотчас же и замолчала, заметив строгий, блеснувший взгляд Татьяны Владимировны.

Борис продолжал:

— Но раз ты уж заговорила об этом, Катрин, я скажу вот что: мы все хорошенько обдумаем, и если встретятся какие-нибудь затруднения, нам можно будет нанять другой дом и уж, конечно, нам, а не вам — об этом не может быть и речи, это самое собою разумеется…

— Вы говорите пустое! — вдруг сказал Сергей Борисович. — Пока я жив, вы должны оба, и ты, и Владимир, жить в этом доме. Места довольно, слава Богу, тем более что мы с матерью случайные гости. И мне странно, Катрин, что ты поднимаешь такие вопросы…

Он вышел, очевидно, несколько раздраженный. Ему стало как-то тяжело и неловко. Хотя он еще и не знал, чего можно ожидать от Катрин, но уже понял, что встают вопросы, которых он до сих пор как-то не предвидел, которые никогда еще не вставали перед ним в его жизни.

Татьяна Владимировна сделалась совсем мрачной. Она-то все хорошо понимала. Она знала, что в семье есть враг, что этот враг уже принес много горя, а впереди грозит еще большим горем…

Женщина, более или менее одаренная от природы, каковы бы ни были ее направления и характер, почти всегда в числе своих свойств имеет ясное понимание данного положения, умеет в нем разобраться. Так и Нина, несмотря даже на всю исключительность своей натуры, на жизнь, проводимую в мечтаниях, в сознательном и настойчивом удалении себя от действительности, уже в разговоре с генеральшей доказала, что понимает свое положение. Она в эти дни передумала и предчувствовала многое и в том числе несколько раз возвращалась к мысли о том, что ее ожидает в семье Горбатовых и как она теперь должна вести себя.

Заговорившие в ней теперь с никогда еще неведанной ею силой требования жизни, а также всю ее наполнившее и в течение лета утвердившееся страстное чувство к Борису, сделали свое дело. Они заставили ее наконец поверить тому внутреннему голосу, который уже давно и настойчиво твердил ей, что татариновские откровения, экстазы и восторги — не есть истинное служение Богу и достижение состояния благодати.

Теперь она уже не считала этот голос вражеским наваждением. Все это прошло. Эти воспоминания вечерних собраний сестер и братьев ее смущали и ей даже становилось за себя стыдно. Пока она еще находилась под влиянием горячих слов и убеждений Татариновой и получала в них оправдания и объяснения, даже возведение в нравственную обязанность этих экстазов, ее совесть была спокойна и молчала. Теперь же, когда нервы несколько укрепились, когда она вышла из-под влияния Татариновой и очутилась под новым влиянием, ей вдруг все эти экстазы представились в ином свете. Она, хотя и бессознательно, не мыслью, а чем-то новым в ней заговорившим, стала проникать в их настоящий смысл, стала догадываться, что все это было не что иное, как страсть, чувственность, что это-то и был настоящий «грех», которого «братья» и «сестры» на словах так боялись.

Она, конечно, не могла переделать своей нервной, страстной природы, не могла подавить в себе исканий тонких и сильных ощущений. Но она опять-таки теперь предчувствовала и постигла, что найдет их в наполнившей ее любви к Борису, что эта любовь, естественная и законная, даст ей все, чего ей нужно, и будет для нее именно той новой, прекрасной жизнью, которую до сих пор она так томительно и напрасно искала. И все это будет уже не сон, не бред, среди которых она жила еще недавно, а будет явь.

Пока она жила среди сна и бреда, ей незачем было думать о всем том, что представлялось ей второстепенным, ей не нужно был смотреть себе под ноги, ощупывать почву под собою. Во сне люди летают, во сне действуют иные, неземные законы. Но теперь настала явь — и она поняла, что непременно нужно смотреть себе под ноги, рассчитывать каждый шаг свой, чтобы не упасть, не нанести вреда себе, а главное, тому, кто ей стал теперь так дорог. В этом сказалась женщина; впрочем, женщина сказалась еще и в другом.

Нина уже давно, еще прошлой весной, до своей болезни и отъезда в деревню, в разговорах с Борисом, опять-таки инстинктивно (а в тогдашнем ее состоянии без всяких расчетов), выведала от него все его отношения к домашним и близким ему людям. Он говорил с нею, конечно, очень откровенно, и теперь она была более или менее знакома со всем, что ей нужно было знать. Она вспомнила все его слова, все оттенки, заключавшиеся в словах этих. Она присоединила к ним и свои собственные, хотя и незначительные наблюдения, сделанные ею во время ее редких встреч в обществе с родными Бориса.