Всеволод Соловьев - Изгнанник

— Сережа, — сказала она, — посмотри на меня!

Он поднял глаза и тотчас же опустил их.

— Что случилось? Что ты от меня скрываешь? Говори сейчас… Зачем ты хочешь пугать меня?..

— Я и скажу, — выговорил он, — это глупо… я не могу… брани, делай со мной, что хочешь… но лучше знай и прости меня…

Он путался — она не понимала.

— Что ты такое сделал?.. Что?

— Я глуп… я испорчен… я дрянной человек… Но я не хочу, не могу скрываться перед тобою… особенно, когда ты так смотришь… Ты знаешь Катеньку Недольсину?

(Это была молоденькая жена одного из их ближайших соседей. Она изредка посещала Горбатовых в Знаменском.)

— Так что же? — спросила Наташа, все еще ничего не понимая.

— Я… я… сегодня был на свиданье с нею… И как все это глупо вышло… как скучно… она такая дура…

Наташа широко раскрыла глаза.

— Да ты что же это… шутишь? — прошептала она.

— Нет, не шучу…

Он печально и покорно глядел на нее, и она видела ясно, что он не шутит. Она отшатнулась от него, поднялась. Лицо ее побледнело, глаза зло блеснули.

— Если вы дошли до таких глупостей, то признаваться мне в них — еще противнее. Это уж совсем, совсем низко!.. — почти задыхаясь, выговорила она и хотела выйти из комнаты.

Но он силой удержал ее, захватил своими большими, будто железными руками ее маленькие, слабые руки.

— Наташа, ради Бога, не сердись, выслушай меня! — повторял он умоляющим голосом. — Наташа, ведь ты умна, ты должна понять… тут совсем не то!.. Ведь я винюсь перед тобою… я знаю сам, как это глупо и пошло… все, что хочешь… Наташа, если бы я не любил тебя — я бы не сказал… И неужели ты думаешь, что я могу променять тебя на кого-нибудь? Наташа!..

Она вырывалась из его рук и не могла вырваться.

— Да пустите же меня! — наконец почти крикнула она. — И знайте — после этого мне все равно, на кого бы вы меня ни променяли… Только оставьте меня, не прикасайтесь…

А он, огромный Сергей, превратился в совсем жалкого ребенка, не выпускал ее рук. Он встал перед нею на колени, он заглядывал ей в глаза своими добрыми, теперь испуганными глазами и молил:

— Наташа, ради Бога, да не сердись же, перестань!.. Я даю тебе слово… никогда… никогда больше!.. Не будь же злою — прости меня… самому все это так противно… Наташа, прости меня… милая, дорогая, прости!..

Голос его прервался, на глазах показались слезы. Он целовал ее руки. Возмущение, негодование, охватившие было ее, внезапно почти исчезли. Этот большой, сильный человек, стоявший перед нею на коленях, плакавший, целовавший ее руки и умолявший ее о прощении так по-детски, со своими приемами провинившегося ребенка, показался ей жалким.

Она теперь, наконец, в первый раз после того, как стала его женой, поняла его. Ей стало ясным все, и она уже совсем новым голосом сказала ему:

— Хорошо, я прощаю тебя, только оставь меня теперь, не говори — не надо… оставь меня.

Он послушно выпустил ее руки.

Он вышла из кабинета, прошла в спальню и заперла за собою дверь…

И к этому человеку она стремилась за несколько минут перед тем, думая найти в нем охрану, спасение! Быть может, и у нее в сердце созревала решимость признаться ему в чем-то, в том, чего не сознавала сама еще хорошо, решимость рассказать ему о своих непонятных муках, о своем волнении и просить у него поддержки, помощи…

Теперь ей хотелось быть как можно дальше от него, а между тем в ней не было против него злобы, в ней не было чувства ревности. Она сейчас же забыла оскорбление, нанесенное ей как жене, она даже не останавливалась на мысли об этой соседке, назначившей мужу свидание, на которое он поспешил. Ей не было теперь никакого дела ни до мужа, ни до этой соседки.

Она была поглощена собою. Этот нежданный разговор, это дикое признание Сергея вдруг открыли ей глаза не только на него, а главным образом, на себя.

Она вдруг схватилась рукой за сердце, почувствовала, как оно шибко и больно забилось в груди, ее побледневшие губы шептали:

«Боже, теперь все кончено!.. Теперь уже нет спасения!.. Что же это будет?!»

«Простила, а вот ушла… просит оставить — заперлась!» — жалобно думал Сергей, прислушиваясь, как щелкнула дверная ручка в спальне.

Он вернулся на диван, улегся на нем по-прежнему, закрыл глаза, хотел отдохнуть, задремать, забыть свое смущение и весь этот тяжелый, неприятный разговор. Ему всегда было так легко забывать неприятное. Но теперь он почувствовал, что на этот раз не может; напротив, с каждой минутой ему становилось все более неловко, противно и совестно.

— Охо-хо! Грехи наши тяжкие! — прошептал он.

Но и это любимое выражение не помогло. Он то и дело вертелся на диване и никак не мог удобно улечься.

«Заперлась, что она там делает?»

Он встал и, стараясь осторожно ступать по ковру, подошел к двери, прислушался.

Но ничего не было слышно.

«Может быть, плачет — я огорчил ее…» Ему стало еще противнее, еще скучнее, но все же не раскаивался он в том, что признался ей. Он никогда не раскаивался в том, что делал, хотя бы это была самая последняя глупость. И к тому же ведь рано или поздно, а нужно было признаться. Его давно уже тяготил обман, бывший всегда между ним и Наташей. Он давно уже порывался рассказать ей про свои «гадости», как называл он в минуты особенной скуки, нападавшей на него, все эти многочисленные и разнообразные любовные похождения.

Пусть она знает и, если может, простит, и тогда станет легче, можно будет прямо ей глядеть в глаза. А если не простит — все же лучше!..

Притворяться перед нею он больше не мог. Перед первой женой своей он всегда притворялся и скрывался, обманывал ее и смотрел ей в глаза, не считая это тяжелым и постыдным, а перед Наташей вот больше и не может!

«Хоть бы она вылечила меня от всего этого! — думал он теперь, прислушиваясь у двери. — Хоть бы сделала так, чтобы прошла моя скука, чтобы не лезло в голову все такое… Ведь все это от скуки… Она еще не понимает, ей нужно рассказать это, объяснить — она умная, Наташа, она поможет… Давно, давно нужно было ей сказать про эту мою скуку…»

— Наташа! — крикнул он.

Но она не отозвалась, она не слыхала.

В смущении он вернулся к дивану и ждал. Может быть, отворится дверь, и она придет, тогда он поговорит с нею.

И, глядя теперь на него, на этого бесшабашного покорителя женских сердец, как он сидел, опустив голову, с усталым взглядом добрых глаз, с лицом печальным и смущенным, на котором теперь резче выступали мелкие, уже кое-где тронувшие его морщинки, можно было почесть его за очень несчастного человека.

Да ведь он и был несчастным. Он рос без призора, без добрых примеров, покинутый отцом и матерью. Брат Николай случайно попал в старую дедовскую библиотеку, и она спасла его. Но Сергей не попал. Он придумывал себе иные забавы. Он быстро развивался, так как был одарен от рождения могучим, почти богатырским организмом; только развитие его пошло в сторону тела, в сторону мускулов.