Всеволод Соловьев - Изгнанник

На нем был надет длиннополый потертый сюртук, его толстые щеки подпирал высочайший туго накрахмаленный воротничок с острыми, выступающими чуть ли не до половины щек углами, одним словом, так называемый «фатермердер». Шея была обмотана длинным черным фуляром, в петличке сюртука красовалась Владимирская ленточка.

Кондрат Кузьмич вошел в гостиную спокойным шагом, крепко ступая своими короткими ногами, с изумлением взглянул на незнакомого гостя, вставшего ему навстречу, и проговорил несколько глухим голосом:

— По какому делу пожаловали, сударь? Чем могу служить? Прошу — присядьте…

Он указал на кресло, сам сел в другое, вынул из кармана большую круглую табакерку, открыл ее, привычным движением всадил в обе ноздри щепотку табаку. Затем вытерся клетчатым фуляровым платком и склонил голову, выставив вперед правое ухо, на левое он плохо слышал.

Борис Сергеевич назвал себя. Прыгунов поднял голову, зорко взглянул на гостя своими маленькими глазками и сказал:

— Радуюсь чести видеть вас, сударь, довольно наслышан… И еще батюшку вашего покойного и матушку в молодости видать приходилось… Только не знал я, что вы в Москве жительствуете, не знал я этого.

И он запнулся.

— Я из Сибири, — сказал Борис Сергеевич, — только что приехал…

— Так-с, так-с! — проговорил Прыгунов. — Чем могу служить?

— Мне о вас много говорили… Мне бы хотелось попросить вашего совета и указаний по поводу одного, как вам сказать, одного очень деликатного дела…

Кондрат Кузьмич опять выставил вперед правое ухо.

— Рекомендоваться и восхвалять себя не стану, — сказал он, — всякие дела перебывали у меня в руках. Изложите мне ваше дело, государь мой, если я могу что — возьмусь, ежели нет, так прямо и заявлю вам… И во всяком разе, что бы вы ни изволили мне сообщить, смею вас уверить — это останется между нами.

Он поднялся с кресла, запер обе двери в гостиную, снова набил себе нос табаком, уселся и проговорил:

— Извольте излагать дело — я слушаю…

Борис Сергеевич изложил ему дело. Выслушав все, Прыгунов задумался.

— Да-с, государь мой, с первого-то раза трудненько кажется, никаких нитей, не за что уцепиться… Надо будет подумать.

— Да вы свободны, Кондрат Кузьмич? — спросил Борис Сергеевич.

— Свободен, свободен…

— Я оттого спрашиваю, что полагаю — прежде всего, если вы только возьметесь за это дело, вам придется съездить в Петербург…

— Не знаю, быть может, подумаю, подумаю и ответ вам дам.

— Когда же? Я должен спешить в деревню…

— Да и поезжайте с Богом. Вот я запишу адрес и затем письменно буду сноситься с вами. Столько лет лежало дело, так спешить-то куда?

— Значит, вы беретесь?

— Еще не знаю, соображу, подумаю… Отчего не попробовать! Попробовать можно, только выйдет ли толк…

— Расходами не стесняйтесь, — сказал Борис Сергеевич.

— Лишнего не истрачу.

— Сколько же вам на первый случай оставить?

Кондрат Кузьмич усмехнулся.

— А я почем знаю, государь мой! Такое дело — может, и копейки не придется истратить, а может, и тысячку, и другую, и третью…

— Ну, так вот возьмите и тысячку, и другую, и третью, — сказал Борис Сергеевич, вынул портфель, отсчитал три тысячи и положил их перед Прыгуновым.

Кондрат Кузьмич встал с кресла, вышел в соседнюю комнату, затем вернулся с чернильницей, гусиным пером и листом бумаги. Он аккуратно пересчитал деньги, написал расписку в их получении и подал ее Борису Сергеевичу.

— Зачем это? — сказал тот.

— А как же-с иначе: получаю деньги — выдаю расписку.

Они обо всем условились, и Борис Сергеевич уехал.

Прыгунов проводил гостя до калитки, возвратился в гостиную и перед столиком, на котором оставил три тысячи, застал маленькую и сухонькую, с длинным острым носом старушку, ту самую, которая выглянула из двери, когда в гостиной сидел Борис Сергеевич. Это была жена Прыгунова, Олимпиада Петровна.

Она с изумлением и в то же время с видимым удовольствием глядела на деньги, осторожно перебирая их своими бледными пальцами.

— Три тысячи? — проговорила она.

— Так точно, Олимпиада Петровна, три тысячи!

— Что же, это твои деньги?

— Нет, не мои…

— Так чего ты их по столам валяешь!..

— А вот сейчас спрячу.

— Что это за старик был у тебя, Кондрат Кузьмич?

— Ну, матушка, тебе это знать совсем лишнее. Был человек по делу — и больше ничего.

Она присела в кресло, взглянула на мужа и покачала головою.

— Да ведь мне что, Кондрат Кузьмич? Очень мне нужно знать, кто у тебя был!.. Кто бы ни был — мне все едино… А вот ты мне скажи: дело-то это, ты взялся за него? Много ли заработаешь?

— Не знаю, матушка, много ли, мало ли, ничего еще не знаю… Я не купец, не торговался…

Она опять покачала головою:

— То-то вот, не торговался. А работы небось навалил на себя кучу и будешь ты теперь мыкаться туда-сюда, как гончая какая… Эх, Кондрат Кузьмич, всю-то жизнь свою мыкался ты, мыкался, и ни до чего-то ты на старости лет не домыкался!

— Ну, пошла, — проворчал, махнув рукою, Прыгунов.

И опять вынул он свою круглую табакерку, похлопал ее пальцем и стал набивать себе нос.

А Олимпиада Петровна мерным и грустным голосом продолжала:

— То-то, небось, не нравится, когда правду в глаза говорят. Ну, скажи — неправда разве? Ну, отвечай? До чего ты домыкался?.. Ведь смотри — совсем старик стал, уж глохнуть начинаешь…

Кондрат Кузьмич привскочил с кресла. Жена коснулась самого его больного места. Он тщательно скрывал свою глухоту.

— Ну вот и лжешь! Как глохнуть начинаю? И не думаю… Это ты, матушка, глухая тетеря, зовешь иногда, зовешь — не дозовешься… А я слышу, все слышу!..

Она тихонько усмехнулась.

— Положим даже, что и слышишь, а все же вон у тебя из ушей целые седые кусты выросли, как гриб старый мхом обрастаешь… А дом-то вот совсем покосился. Рамы никуда негодны, от окон дует… Ведь всю зиму-то я зубами мучилась… Давно перестроить надо — ан нечем… Теперь опять вот Сонюшка из института приедет на лето, экипировать ее надобно, что тут поделаю?! Увидала я эти деньги, ну, думаю, слава Богу — разжились… А он: не мои деньги! Да когда же у тебя твои-то будут? Гляди ты на людей, на своих же приятелей, сенатских, — у всех-то палаты, у всех-то жены да дочери нарядные, в своих каретах разъезжают… А мы, почитай, как нищие… Детей народил кучу…

— Матушка, помилосердствуй! Да и где же куча — старших-то всех схоронили, четверо осталось…

— Четверо, — протянула она, — то-то и горе, мелюзга все! Я вот еле ползаю, ты грибом стал — помрем мы с тобой их не пристроивши — что тогда будет?

— А что Бог даст! Я вот тоже сиротой по четырнадцатому году остался, а не пропал, не помер с голоду, вышел в люди…