Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы

И говоря это, она его горячо целовала.

— Да и, наконец, я о себе думаю: я — Груня, и до тех пор только могу спокойно жить, пока остаюсь Груней. Моя жизнь, если только ты не перестанешь любить меня, может быть очень, очень счастливой и блестящей, и многие мне позавидуют… Но садиться не на свое место, очутиться в обществе, с которым у меня нет и не может быть ничего общего…

— Мне кажется, — перебил ее Владимир, — что прежде всего общего у тебя с ним — я.

— Совсем не то… — и она опять его поцеловала. — Не лови меня на словах, а лучше слушай, что я тебе говорю. Пойми, что это очень серьезно, пойми, я не могу, я не хочу сесть не на свое место, я не хочу быть вороной в павлиньих перьях. Я слишком самолюбива… Ты меня еще мало знаешь…

— Но пойми и ты! — воскликнул он, даже отстраняя ее от себя резким движением. — Пойми и ты, что теперь ты можешь быть только моею женою… и если ты этого не понимаешь… если ты отказываешься, так знай, что ты отравила меня. Ты меня считаешь ребенком… ты меня считаешь какой-то светской дрянью, одним из этих господчиков, которые каждый день звонят у дверей твоих!.. Я думал, Груня, что ты поняла меня… а если и не поняла, то хоть почувствовала, по крайней мере… Я думал, что мне не придется объяснять тебе себя, а вот приходится… ну, так знай, что я требую… слышишь — требую от тебя окончательного ответа — когда наша свадьба?.. Или ты хочешь, чтобы я подумал, что я в тебе обманулся, что я тебя не так понял… Что-нибудь одно: или ты меня действительно любишь, или это… это счастье, которое ты мне подарила, только каприз с твоей стороны…

Глаза ее блеснули. Она так стиснула себе руки, что хрустнули пальцы.

Он продолжал все горячее и горячее:

— Если ты меня действительно любишь, я должен быть для тебя все… слышишь, все… другой любви мне не надо… я не хочу тебя разделять ни с кем и ни с чем! Несколько дней тому назад я не имел на тебя никакого права… Я не смел вмешиваться в твою жизнь и должен был выносить все, хотя про то я знаю, чего мне это стоило… Теперь ты дала мне над собою все права, дала сама, и я говорю тебе — этой жизни больше не должно быть! Ты ошибаешься, думая, что это твоя настоящая жизнь, что ты к ней предназначена… ошибаешься… тебе предстоит совсем другое. Ты должна быть женщиной, которую бы всякий уважал… К тебе никто не должен сметь подойти с таким взглядом, с каким теперь подходят эти господа… Ты сделаешься тем, кем должна быть, кем быть имеешь право…

— А прошлое? Ведь его не сотрешь… — прошептала Груня.

— Груня, дорогая моя! — воскликнул он, сжимая ее руки. — Этим-то прошлым ты и доказала — кто ты… Другая на твоем месте, среди этой грязи, одна, без поддержки, окунулась бы в эту грязь… а ты осталась среди нее чистой… И после этого ты смеешь отказываться идти за мною! Делить мою жизнь! Я не хочу больше слышать этих звонков… Я не хочу видеть этих лиц, эту комнату с цветами, этих присылаемых тебе букетов, записочек, этой твоей Кати…

— Так ты хочешь невозможного!.. Ведь я певица…

— Да, ты певица и останешься ею… Но ведь ты мне сказала, что в этот последний концерт ты пела для одного меня… Я не намерен запирать тебя в комнату и только один слушать твой чудный голос, пусть его слушают все, кто захочет и может прийти к нам… Но не надо этих подмостков… не надо сцены!.. Что-нибудь одно — или я, или все это.

Груня стояла совсем растерянная и с изумлением на него глядела. Конечно, она никогда не могла себе представить, что он будет так говорить. Она видела, что совсем его не знала.

— Да ведь это что же… это, наконец… деспотизм! — готовая не то улыбнуться, не то заплакать, прошептала она.

Между тем он совсем уже владел собою.

— Если хочешь — деспотизм! — спокойным и твердым голосом сказал он. — Я проклинаю себя за свою слабость, еще более проклинаю себя за мою вину перед тобою, за то, что я допустил в себе несправедливые относительно тебя мысли, что я вопреки тому, что чувствовал, на тебя глядя, с ужасом и страхом представлял себе твое прошлое… Но я постараюсь всей моей жизнью, если ты меня любишь, искупить эту мою вину… Да, если ты меня любишь: в этом весь теперь вопрос, и ты должна мне ответить.

— Ты хочешь, чтобы я отказалась от сцены и концертов, да? Так я тебя понимаю?

— Да, — сказал он, — это необходимо.

— Но ведь это жестокость с твоей стороны… Сцена — это призвание, цель моей жизни!

Мрачное выражение скользнуло по его лицу.

— Цель твоей жизни — что? Искусство или собирающаяся вокруг тебя толпа?.. От искусства я не отдаляю тебя, оно будет отрадой нашей жизни. Но между толпой и мною ты должна выбирать…

— Ты требуешь от меня такой жертвы, что я… я сомневаюсь совсем в любви твоей…

— Я требую от тебя жертвы, большой, серьезной жертвы. Мое требование кажется тебе жестоким, эгоистичным, бессмысленным… все что угодно… Если твоя любовь ко мне — каприз, вспышка пламени, который должен скоро потухнуть — ты права. А если твое чувство не каприз, не вспышка, если оно для тебя все и на всю жизнь, тогда эта жертва тебе должна казаться легкой, и ты мне принесешь ее… Ты говоришь: я ребенок — это неправда! Если бы я был ребенком, ты из меня могла бы сделать все что хочешь, и уж, конечно, я бы теперь не ушел от тебя, потому что каждая минута, когда ты не со мною, для меня теперь тягость, потому что вся душа моя к тебе рвется, Груня!

Он прижал ее к груди своей, он покрывал лицо ее поцелуями, но вдруг оторвался от нее и опять заговорил:

— А теперь прощай! Я уйду и не вернусь к тебе до тех пор, пока ты не решишь моего вопроса…

— Сумасшедший! — воскликнула Груня. — Да что это, в самом деле, с тобою? Успокойся!

— Я спокоен!

Она засмеялась.

— Это и видно!

— Я спокоен, по крайней мере настолько, чтобы знать, чего мне надо… Я не могу быть иначе, как твоим мужем… слышишь, не могу… не способен… Или все… или ничего!

И с этими словами, несмотря на все ее просьбы остаться, он простился с нею и уехал.

Она долго не могла прийти в себя. Он поразил ее, расстроил. Он поднял в ней самый трудный вопрос, задал ей большую загадку — что это? Вспышка или нет, Она должна его успокоить, ведь это все безумие — о чем он говорит, чего он требует. Разве мало она думала обо всем этом?.. Не может она испортить ни его, ни своей жизни… Но ведь в словах его много правды. Однако какое же право имеет он требовать, чтобы она отказалась от сцены, от своего голоса, от цели своей жизни. Что же она без этой сцены, без этих успехов? Нет, это вспышка, ревнивая вспышка, и ничего больше. Да, это только ревность, но она успокоит его, он образумится, увидит, что требует невозможного…

«А если нет — что тогда?» На это она не могла себе ответить.

Она даже негодовала на него. Она сердилась, ее возмущал этот быстрый отъезд его… Но она чувствовала одно, что любит его всем существом своим, любит до обожания…