Всеволод Соловьев - Царское посольство

Вступив в исполнение обязанностей официально признанного чичисбея, Панчетти сделал все, чтобы удалить Нино и остаться хозяином положения. С утра и до вечера он наглядно доказывал синьоре, что Нино хоть и недурной музыкант, но, во всяком случае, ниже своей репутации. Он вышучивал Нино всячески, смеялся над ним, злил его, заставлял выходить из себя и становиться действительно смешным и глупым.

Однако все его усилия пропали даром. Синьора, по-видимому, нашла именно то, чего ей было надо. Она была теперь застрахована от клеветы, насколько вообще можно быть от нее застрахованным. Нино и Панчетти оказывались идеальными инквизиторами и шпионами друг друга, и каждый разрывался на части, чтобы лучше другого услужить синьоре и получить ее благодарность. К тому же их вражда, их борьба, вечные ухищрения подставить друг другу ногу, тончайшие стратегические хитрости, пускаемые ими в ход, — все это было для красавицы игрою, забавой, представлением, все это разгоняло ее скуку, помогало забывать иной раз одиночество сердца, ожидавшего или какого-нибудь фантастического каприза, или серьезного чувства. Одним словом, она была очень довольна своими двумя чичисбеями и ни за что не удалила бы от себя ни того, ни другого.

Наконец и они поняли, что не свернуть им друг другу шеи, и примирились со своим положением, находя, как это часто бывает, не только жизнь, но даже и радости, даже и своего рода счастье среди того ада, который клокотал у них в сердце…

И вот они, по удалении синьоры, молча и насмешливо глядят друг на друга. Наконец Панчетти прервал молчание.

— Corne sta di salute, signore?.. Как поживаете? — сказал он, складывая свои тонкие губы в любезную и вместе с тем ядовитую усмешку. — Вы бы, amico caro, посоветовались все же с докторами…

— Что вы этим хотите сказать, signor abbate? — раздувая ноздри, но очень тихо перебил его Нино.

— Вот уже несколько дней как вид ваш меня смущает, — продолжал тоном участия аббат, — лицо у вас бледное, глаза без выражения… и синьора жалуется, что с вами ей скучно… Это плохие признаки…

— Однако синьора тоже не говорит, что с вами ей весело! — воскликнул Нино.

— М-м… — протянул аббат, — я ни на что и не претендую… я не светский человек, не артист… не считаю себя Нарциссом… не гляжусь по часам в зеркало…

— Я никогда не сомневался, signor abbate, что у вас хороший вкус и что вы любите лицезрение лишь прекрасного… однако оставим взаимные любезности, к которым мы оба, кажется, уже давно привыкли… Скажите, пожалуйста, что вам за охота была толковать синьоре о каких-то московитских медведях?.. Вот теперь и добывай ей северного медведя… может быть, нам же на голову…

При этих словах Нино аббат почесал свой длинный нос, как он всегда делал, когда оказывался чем-нибудь внезапно смущенным.

— Мог ли я ожидать от нее такой фантазии! — произнес он. — Впрочем… я полагаю, у синьоры такой развитой вкус, несколько минут разговора с дикарем могут быть интересными — и только.

— Да, конечно, но скажите: этот дикарь… каков он?

Аббат окинул блестящим взглядом миниатюрную фигурку Нино и отвечал:

— Он высок, строен, сложен как атлет, у него голубые глаза и прекрасные белокурые волосы…

Нино невольно вспыхнул. Не далее как накануне, и в присутствии Панчетти, синьора Анжиолетта сказала, что мужчина должен быть высок и силен и что самые красивые глаза — голубые.

— Однако… ведь он — дикарь, — нерешительным тоном произнес Нино, — нельзя же его приводить сюда… синьора, наверное, сама поймет это… она пошутила…

Аббат злобно усмехнулся.

— Нет, синьора не пошутила, — сказал он, — она приказала вам, мой дорогой друг, завтра непременно представить ей здесь молодого московита — и вы должны это исполнить.

— А если это невозможно?

— Если это невозможно для вас, то желание синьоры будет исполнено мною… Как видите — положение безвыходное… и вам остается повиноваться.

Нино невольно вздохнул.

— В таком случае скажите мне, где я должен искать этого медведя?

— Московитское посольство остановилось в палаццо Конери… и так как я уже там был и меня там уже знают, то я провожу вас и всячески облегчу вам исполнение тяжкого поручения, данного вам синьорой.

— Мне остается только благодарить вас, signor abbate! — с дрожью в голосе произнес Нино, театрально поклонившись.

— Не за что! — ответил Панчетти, тоже кланяясь. — Я, кажется, доказал, что всегда готов служить вам… чем только могу!..

Солнце поднялось над морем, подернуло золотом воду каналов, заискрилось на стенах дворцов, на куполах церквей. Венеция, превращавшая ночь в день, пировавшая до позднего часу, только еще начинала просыпаться. В обширной комнате с несколько потускневшей от времени, но все же внушительной и богатой обстановкой, у огромного окна, из которого открывался чудесный вид сказочного, будто тонувшего в тихой, неподвижной воде города, стоял Александр Залесский.

Он уже с час как проснулся, нарядился в высокие желтой тонкой кожи сапоги, яркие шаровары, шелковую, всю расшитую хитрыми узорами рубаху, в бархатный кафтан, украшенный позументами и отороченный собольим мехом, и ждал, когда его позовут послы, то есть Чемоданов с Посниковым.

Вот уже месяцев семь как он покинул Москву — времени будто и немного, а между тем ему кажется, что целая вечность легла между сегодняшним днем и прежней его, московской жизнью. Да и по внешнему виду сильно изменился он за это недолгое время: похудел, возмужал, в лице появилось какое-то новое выражение, в глазах стало светиться больше глубины, вдумчивости. Если бы Настя его теперь увидела, так непременно бы всплеснула руками и воскликнула: «Ах, и похорошел же ты, Алексаша!..»

Только Насти нет, и… и Алексаша в эти минуту вовсе о ней не думает.

Алексаша во все глаза глядит через окно и невольно шепчет:

— Вот она, Венеция, вот она!.. Много чудес разных видел, всего навидался… а уж этого… это — ровно сказка… ровно сон какой…

Да, много всяких диковинок пришлось ему увидеть за эти последние месяцы! Он был готов ко всяким чудесам, ко всяким необычайностям: действительность, как это всегда бывает, оказалась совсем иною, нисколько не похожею на то, что ожидалось; но все же эта действительность была такова, что не забудешь ее до скончания жизни. И представляется она теперь, словно бред какой…

Как ни торопилось по приказу царскому посольство, а все же несколько недель потребовалось на сборы. За все это время Никита Матвеевич, убедившись, что царское слово крепко и что ни Матюшкин, ни Милославский ничего не могут поделать, присмирел и был мрачен. В первые дни, еще не овладев собою, он стал было громко жаловаться направо и налево, что вот, мол, силком у него отнимают сына и посылают в басурманское царство, если даже и не на смерть, то уж, во всяком случае, на верную погибель души.