Всеволод Соловьев - Царское посольство

Та жизнь, о которой он говорил, те картины, которые он рисовал, были слишком для нее чужды, а потому и мало занимательны. Но ей нравились звук его голоса, его одушевление, его горящие глаза, его красивая, казавшаяся ей такой оригинальной, новой, необычной фигура.

— А ваши московские женщины? — вдруг спросила она. — Хороши они? Лучше они или хуже итальянок?

Милый образ Насти мелькнул перед Александром.

— Они красивы, но мало кто видит красоту их, — проговорил он.

— Как? Почему? — удивилась синьора Анжиолетта, и, когда он рассказал ей о теремах, о почти затворнической жизни русской женщины, она всплеснула руками.

— Santa Maria! — в искреннем ужасе воскликнула она. — Какие несчастные!.. Нет, синьор Александр, не говорите мне больше о вашей стране — я не люблю ее!.. Бедные, бедные… да ведь это вечная тюрьма!.. Это хуже смерти!.. Вы совсем расстроили меня вашим ужасным рассказом. Нино, — прибавила она, — сыграйте что-нибудь, спойте, чтобы рассеять этот ужас!

Нино, все время мрачно сидевший в углу и не проронивший ни звука, теперь сразу вышел из своего оцепенения. Она все же его вспомнила. Она дает ему возможность выказать его искусство. Он взял мандолину, струны застонали — и полилась мелодия страстной песни.

Нино пел очень недурно, его небольшой баритон был хорошо обработан, и он вложил много огня в звуки, вылетавшие из его груди.

Александр слушал с удовольствием, но по мере того как Нино пел, ему все сильнее и сильнее хотелось тоже петь. Один за другим вспоминались и просились наружу с детства знакомые напевы.

— Синьор? А вы… вы не поете? — спросила Анжиолетта, когда Нино кончил.

— Пою! — вдруг решительно воскликнул Александр, тряхнув кудрями.

Нино позеленел. Панчетти криво усмехнулся. Синьора вся так и насторожилась.

Еще несколько мгновений — и увешанные чудными картинами стены гостиной палаццо Капелло огласились русской песней. Александр пел о том, как красная девица поджидает друга милого, как не спит она долгу ноченьку, все глядит на путь-дороженьку…

Немного слов было в этой песне, да и мотив ее незамысловатый, но звучала в ней тоска великая и еще более великая любовь, любовь терпеливая, мало просящая, а отдающая все, все без остатка.

Александра охватила такая внезапная тоска по далекой родине, в его душе зазвенели такие струны, что молодой звучный его тенор вложил в песню целый мир тончайших ощущений.

Когда замер последний звук, последняя высокая нота, синьора Анжиолетта во все глаза глядела на певца, и из этих прекрасных глаз тихо скатывались одна за другою слезы.

— О, как это странно!.. Как это печально… и как это хорошо! — наконец произнесла она совсем растерянно. — Но вы очень расстроили меня, синьор Александр… До свидания… у меня голова сильно заболела… надеюсь, вы вернетесь и вернетесь скоро?

— Вы очень добры, синьора! — проговорил Александр, до глубины души тронутый ее слезами. — Я вернусь, я вернусь непременно.

Она поднялась, ласково кивнула ему и, удаляясь, сказала своим чичисбеям:

— Синьоры, прикажите подать нашему гостю сорбеты

Но, когда она скрылась за дверью, Александр отказался от всякого угощения, объяснив, что ему давно уже пора домой. Панчетти и Нино, оба недовольные и смущенные, не стали его удерживать, проводили до ступеней крыльца и стояли, пока он не сел в гондолу.

— Ну, что вы скажете? — ядовито почти прошипел Панчетти, когда гондола отчалила.

— Я убью его! — мрачно произнес Нино.

— Вы этого не сделаете — он принадлежит к иностранному посольству, и вы знаете, как пришлось бы ответить за его смерть.

— Увидим!

Нино хотел еще прибавить что-то, но повернулся и молча стал подниматься по ступеням.

Прошло дня четыре, и все это время Александр почти не отлучался из дому, так как послы не могли обойтись без него ни часу. Приходил Нино и уговаривал его отправиться вместе с ним к синьоре Лауре, которая очень обижена таким к ней пренебрежением со стороны иностранца. При этом Нино красноречиво описывал все достоинства синьоры, уверял, что у нее так весело, как нигде, и что нельзя быть в Венеции и не воспользоваться возможностью такого интересного знакомства. Самые важные и богатейшие иностранцы всеми мерами добиваются чести попасть к знаменитой красавице, и эта честь достается с большим трудом, а часто даже и все ухищрения пропадают даром. Тут же счастье само дается в руки. Очевидно, «синьор московит» очень понравился — о нем спрашивают, его ждут, за ним присылают. Нельзя же ему отказываться.

Александр отвечал, что он и рад бы посетить эту синьору, но дела не позволяют — он занят с утра и до вечера.

Нино, очевидно, очень заинтересованному в том, чтобы ненавистный московит пошел к Лауре, пришлось уйти ни с чем.

Александру легко было отказаться от посещения особы, к которой теперь ничто не влекло его; но когда явился аббат Панчетти и тоже передал ему приглашение, но уже не от Лауры, а от Анжиолетты Капелло — отказ оказался тяжелым и неприятным.

— Передайте синьоре, — говорил Александр, — что я очень глубоко сожалею… сегодня никак не могу освободиться и завтра, верно, тоже… но только что будет у меня свободное время — я сейчас же, сейчас сяду в гондолу — и приеду…

— Я передам это синьоре, — с полуулыбкой, которая неизвестно что выражала, отвечал Панчетти, — но ведь синьора часто выезжает, застать ее не так легко, да она, если и у себя, не всегда вас принять может.

— Что же мне делать! Я связан обязанностями… я один во всем посольстве могу изъясняться на латинском и греческом языках… вот вчера, только что собрался прогуляться — явились греки, наши единоверцы… завтра — греческий митрополит приедет. Никак нельзя мне отлучиться…

И бедный Александр, говоря это, не замечал, какое жалобное выражение у него в лице, не давал себе отчета в том, что в эти минуты он ненавидит и свои обязанности, и Чемоданова, и Посникова, и всех, с кем ему приходится разговаривать за послов, что ему безумно хочется бросить все, забыть обо всем — и бежать к синьоре Анжиолетте. Слезинки, выкатившиеся из ее чудных глаз во время его пения, так и сверкали перед ним, будто озаренные солнечным светом переливчатые алмазы, и усиленно бившееся сердце соблазнительно, страстно шептало ему, что алмазы эти дороже всех сокровищ и чудес волшебной Венеции.

— Bene, bene! — повторял между тем Панчетти. — Я передам синьоре.

Он откланялся и удалился все с той же загадочной полуусмешкой на тонких губах…

«Однако что ж это я? — думал Александр, отгоняя от себя смутные грезы, влекшие к неведомому блаженству. — Будто дурманом кто опоил меня!.. Нет, пустое!.. Дело надо делать, самое время приспело… ведь это служба царская, на пользу земле русской…»