Всеволод Соловьев - Царь-девица

До сей минуты она видела в ней безвинную страдалицу, а тут что же?.. Она затевает смуту, хочет поднять народ обманом… Или это правда? Действительно, задушили Нарышкины царевича?..

Но в ответ на эту мысль Люба горько усмехнулась и зарыдала.

«Разве бы все было так тихо во дворце и в тереме, если б случилось такое несчастье? Царевна незадолго перед этим была у брата и вернулась оттуда спокойною, да и теперь с Милославским говорила совсем не так, как говорила бы, если бы задушили Ивана… Но ведь этого же быть не может — царевна не способна на такой поступок! Нет, надо узнать в чем дело!»

Люба почувствовала, что если она останется в этой мучительной неизвестности, то всю ночь не сомкнет глаз ни на минуту. Она чувствовала, что не вынесет того непонятного томления, которое закралось теперь в ее сердце.

Вдруг какая-то решимость блеснула в глазах Любы. Она сделала несколько шагов от окна назад, к царевниной двери, и смело вошла в покои.

Царевна сидела в своей рабочей комнате перед столом; в руках у нее была книга, но она, очевидно, ее не читала. Склонив голову на руки, она глядела не мигая в одну точку! мысли ее были далеко.

Но все же, услышав как отворяется дверь, она подняла голову и увидела входящую Любу.

— Него тебе? — рассеянно спросила она.

Люба тихо приблизилась и молча остановилась перед нею.

Царевна взглянула на лицо ее, и откинула свою голову, и еще раз пристально взглянула.

— Что с тобою? Какое лицо у тебя странное, ты на себя не похожа. Что случилось?

Люба упала в ноги Софье и зарыдала.

— Да говори же, говори! — уже испуганным голосом переспросила царевна.

«Боже мой! Что там? Не несчастье ли какое? Не помеха ли нашему делу?» — подумала она.

— Государыня, — начала, едва останавливая свои рыдания, Люба, — я шла по галерейке, как из твоей двери выходил боярин Милославский… Я не хотела подслушивать, видит Бог, не хотела и остановилась только, чтоб не толкнуть боярина… Я слышала то, что ты ему сказывала…

Царевна ничего не понимала.

— Ну так что ж? — произнесла она. — Я верю, что ты без вины подслушала и прощаю тебе, только, конечно, ты держи язык за зубами, да, чай, и сама понимаешь… нечего учить мне тебя.

— Государыня! Царевна!.. Так это правда? — в ужасе, отчаянным голосом проговорила Люба.

— Что правда?

— Да что царевича задушили…

Софья нетерпеливо пожала плечами.

— А ведь я считала тебя умнее, — сказала она, — нет, ты, видно, еще дитя неразумное! Царевич жив… Но ведь нужно же как-нибудь поднять стрельцов, нужно же нам как-нибудь спасти себя. Ведь вот до сих пор буянят они там в слободах, а никакой для нас пользы еще не вышло. Так авось весть о том, что царевича задушили, наконец их поднимет — поняла теперь, глупая, что ли?

Люба уже давно понимала. Стоя на коленях на полу перед царевной, она склонила голову и горько плакала.

— Встань! — повелительным и строгим голосом сказала Софья.

Люба машинально повиновалась.

— Или ты больна сегодня, горячка у тебя, что ли? — продолжала Софья. — Чего ты ревешь? Нет, ты полоумная… Уйди, оставь меня — мне не до тебя теперь!

Люба глядела во все глаза на Софью. Слезы ее мгновенно остановились, да и было с чего. Неописанное изумление остановило эти слезы: диво дивное свершилось перед Любой. Чудная, светлая красавица в одно мгновение лишилась всей красоты своей, превратилась в злую, холодную женщину.

Что ж это такое? Или бес морочит Любу, или перед ней не царевна Софья, а кто-нибудь другой, взявший на себя ее облик.

Не проронив больше звука, вышла Люба из этой комнаты, пробралась к себе, накинула на плечи летник, лицо покрыла фатою, тихо вышла из терема и пустилась бежать вдоль Кремля, за ворота, по московским улицам, в стрелецкую слободу, к Николаю Степановичу.

Несмотря на поздний вечерний час, на улицах не было обычной тишины. То здесь, то там встречались Любе выходившие из своих дворов жители. Они подходили друг к другу, тихо и таинственно о чем-то толковали, оглядывались, прислушивались. Что-то странное творилось в городе: никто ничего не знал, но все предчувствовали близкую бурю и не могли успокоиться.

Чем ближе к городскому валу, чем ближе к слободе, тем народу попадалось больше; а за валом и совсем будто днем жизнь кипела. Стрельцы собирались в кучи, громко кричали, спорили. Из кабаков выходили пьяные ватаги с гамом и песнями. Вот завязалась драка, кого-то сильно избили, кто-то стонет… Полное безначалие, никто не останавливает беспорядков, будто и нет совсем у стрельцов полковников. Одни из них во всем потакают стрельцам, сами же, закупленные агентами царевны, подбивают на всякие бесчинства. Другие не смеют показаться, боясь испытать участь товарищей, сброшенных с каланчей.

Опасно быть одинокой молодой девушке среди этого расходившегося, дикого люда. Но Люба не думает ни о какой опасности. Как стрела мчится она вдоль улицы. Вот и дом Николая Степановича. Слава Богу, калитка не на запоре! Можно прошмыгнуть в нее, не обратив на себя ничьего внимания. Люба пробежала небольшой дворик и постучалась у крыльца. Прошло несколько невыносимо мучительных мгновений — никто не отзывался.

«Боже мой, — думала Люба, — его нет дома, он там где-нибудь! Он вооружает теперь свой полк, готовит его к бунту, исполняет то, о чем я сама, несчастная, просила его именем царевны… И он думает, что делает доброе дело… Что же будет, если нет его дома?.. Я должна его видеть!»

Она принялась стучать еще громче.

Слава Богу, вот слышны чьи-то шаги в домике, кто-то подошел к двери.

— Отворите! — глухим голосом крикнула Люба.

Дверь отворилась, перед ней — Малыгин. Слабый свет бледнеющего заката озаряет лицо Любы. Малыгин глядит на лицо это в страхе: так оно бледно, такое на нем мучительное и испуганное выражение.

— Государыня Любушка, ты ли это? Не ждал я тебя в такую пору, что случилось?

— Ах! Много случилось, Николай Степанович! — ответила Люба таким страшным голосом, что у него душа ушла в пятки. — Впусти, все расскажу, что случилось.

Он впустил, запер дверь. Она упала на первую попавшуюся лавку и несколько минут не могла прийти в себя. Говорить хотела, но сердце стучало громко, язык не слушался. Наконец, кое-как успокоившись, она передала Малыгину о том, что подслушала при прощании Милославского с царевной, и о том, что и как говорила ей Софья.

Малыгин сидел перед Любой, глядел на нее во все глаза и долго никак не мог взять в толк, что это такое она говорит и что такого страшного в словах ее.

— Чего же ты убиваешься, отчего на тебе лица нет? — наконец выговорил он, когда она кончила. — Ведь царевич-то жив, так что ж?

Теперь и Люба в свою очередь его не понимала.

— Как так что же? — растерянно прошептала она. — Царевич жив, и никто ему никакого зла не делает, а она всех обмануть хочет!.. Завтра чуть свет, слышь ты, наедут к вам Милославские для того, чтоб обманом вести вас в Кремль.