Всеволод Соловьев - Царь-девица

Тараруй стоял на крыльце; глаза его горели.

— Так, детки, так! — кричал он. — С одним покончили, за других принимайтесь!

Но теперь нечего уже было учить стрельцов — от крика несчастной жертвы, от вида первой крови, пролитой ими, они осатанели. Уставив перед собою копья и крича зверским голосом, они выломали решетку Красного крыльца и ворвались в дворцовые покои.

Между тем, слыша с площади отчаянные крики и предчувствуя, что беда пришла неминуемая, защитники царицы, собравшиеся вокруг нее, и все Нарышкины поспешили скрыться, кто куда мог.

Наталья Кирилловна осталась одна с сыном, Матвеевым и Черкасским. Теперь она уже не плакала. Лицо ее было неподвижно, глаза горели, сердце готово было из груди выскочить. Крепкими, материнскими руками прижала она к себе Петра, да так и застыла на месте.

Матвеев сидел на скамье в полном изнеможении. У него все кружилось перед глазами, он не мог собрать мыслей.

Вдрут со страшным шумом распахнулись тяжелые двери и на пороге показались стрельцы.

— Подавай нам Матвеева! — раздалось над самым ухом царицы.

Она, забыв и себя и своего сына, кинулась к Артамону Сергеевичу, Черкасский за нею.

Но стрельцы не смутились. Один из них, дюжий, громадного роста парень, уже схватил Матвеева.

Маленький Цетр крикнул ему: «Иди, не трогай!» Взял Артамона Сергеевича за руку. Стрелец, не задумываясь ни на мгновение, отбросил царя.

Матвеев взглянул на Наталью Кирилловну, на Петра. Его бледные, дрожавшие губы тихо прошептали: «Прости, государь, прости, государыня!»

Стрельцы схватили его, подняли с лавки и повлекли из палаты.

Наталья Кирилловна всплеснула руками, вскрикнула, хотела было броситься за ними, но, не добежав до дверей, со всего размаха упала на пол и потеряла сознание.

Матвеев, совершенно обессиленный, не выказывал никаких признаков жизни.

Стрельцы протащили его несколько шагов, вывихнули ему руку, потом взвалили себе на плечи и бегом пустились к Красному крыльцу. Слабый стон вырвался из груди Артамона Сергеевича. Он на мгновение открыл глаза и закрыл их снова.

Крупные слезы катились из светлых глаз.

— Выпустите руку, дайте хоть перекреститься, — едва слышно прошептал он, но стрельцы не обратили никакого внимания на его просьбу.

Он сделал последнее усилие, и сам высвободил свою руку.

«Смерть это, смерть! — пронеслось в его мыслях, — что ж так долго?..»

Он начал молиться и в этой горячей предсмертной молитве не заметил, что стрельцы уже на крыльце, что кругом раздаются крики, бряцанье оружия.

— Что это вы? Бога не боитесь!.. Стой! — вдруг раздался громкий отчаянный голос.

Матвеев снова открыл глаза. В двух шагах от него молодой, красивый человек в одежде стрелецкого подполковника.

— Остановитесь! Отпустите боярина! — кричал он. — Мало вам одного!.. Одумайтесь — кого вы погубить хотите!.. Разве кто-нибудь из вас видел зло от него? А добра-то много видели… Вся Русь видела… Очнитесь!

Но стрельцы, несшие Матвеева, не в состоянии были рассуждать теперь.

Тогда молодой подполковник с нечеловеческой силой начал вырывать Матвеева из рук убийц. Но их было несколько, он — один.

— Отвяжись! — гаркнули стрельцы.

Однако нежданный защитник Матвеева делал свое дело. Он и сам, очевидно, не мог рассуждать, находился в каком-то опьянении. Он ударил одного из стрельцов так, что тот покатился вниз по ступеням.

— Эй, братцы, да помогите же кто-нибудь мне! — крикнул он к толпе. — Обознались, видно, не того схватили, невинную кровь проливают!

В его голосе была такая сила и такое отчаяние, что несколько человек бессознательно кинулись к нему на помощь.

Вдруг из толпы выбежал Озеров и загородил им дорогу.

— Куда? Кото послушались — Малыгина? Так он сам изменник! Смерть Матвееву!

В то же мгновение один из стрельцов выхватил бердыш, со всего размаха ударил им в голову Николая Степановича.

Тот слабо крикнул, пошатнулся и упал на ступени лестницы; Матвеева защищать было некому. Стрельцы высоко его подняли на руках, раскачали и бросили на площадь. Густая толпа со всех сторон кинулась к нему и в остервенении начала рубить его на мелкие части. В эту минуту на крыльце показался патриарх.

— Бога побойтесь! — закричал он, пробираясь между стрельцами и спускаясь с лестницы.

— Уйди, владыка, назад! — кричали ему. — Уходи, нечего нам тебя слушать, не нужно нам ничьих советов! Сами теперь знаем, кто нам люб, а кто не годен… Уходи подобру-поздорову.

Старый патриарх прислонился к перилам лестницы, крупные слезы полились из глаз его. Он не мог пошевелиться и долго стоял так. Точно сквозь туман видел он, как мимо него, один за другим, со сверкающими копьями бегут стрельцы во дворец.

«Теперь за других изменников пора приниматься!..» — кричат они.

Много их пробежало; крыльцо опять пусто, только смятый, потоптанный, на одной из ступеней лестницы неподвижно лежит молодой подполковник Малыгин. На затылке у него большая рана, из которой бьет кровь, орошая ступени Красного крыльца и блестя на солнце алым цветом.

Проходит еще несколько мгновений. Патриарх все так же неподвижен, и грезится ему, будто на широкие каменные ступени, шатаясь, и путаясь в длинном платье, взбирается какая-то женщина. Безучастный взор патриарха невольно останавливается па ней, и не знает он, что это такое перед ним — видение или действительность.

Вот женщина наклонилась над телом убитого подполковника. Ее молодое, прекрасное лицо страшно исказилось, отчаянный крик вырвался из груди ее, такой крик, что заставил совсем очнуться патриарха. Теперь уж не в забытьи, а наяву видит он, как эта молодая женщина припала на грудь убитого со страшным воплем, целует его, и вдруг, с неестественной силой подняв тело себе на плечи, спускается с ним вниз по ступеням. Никто ее не останавливает. Стрельцы в смятении кричат, издеваются над кровавыми останками Матвеева, а она пробирается между них со своею тяжелой ношей.

Долго шла Люба, неся на плечах Николая Степановича и не замечая усталости. Она не плакала. Только все лицо ее так изменилось, что его и узнать было невозможно. Люба уже не казалась теперь семнадцатилетней девочкой. Как будто десяток лет, страшных и мучительных, в нескольких часов пронесся над нею.

«Боже, неужели он умрет?» — шептали ее пересохшие губы. — «Нет, нет… быть не может!.. Господи! Не попусти!.. Ведь вот сердце не бьется, а кровь так и хлещет из раны…»

И Люба не знает, как надо унять кровь, не знает, что необходимо перевязать рану. Иногда ей кажется, что есть еще признаки жизни в теле ее друга, иногда вдруг послышится ей слабое биение его сердца, но она не знает, его ли это сердце бьется, или она только слышит стук своего собственного, которое разрывается в груди ее. Он еще не холодеет. Она не раз прощалась с покойниками, она помнит этот особенный, страшный ледяной холод — так нужно бежать скорее, скорее подальше… Скрыть его куда-нибудь, чтоб не отняли!