Всеволод Соловьев - Царь-девица

— Как же это, — говорили они, — опять идти нам в Кремль бунтом, сменять патриарха, хватать самых близких людей царских и зачем? Разве виданое дело, чтоб царевны венчались на царство? Нет, нечего нам впутываться.

Шакловитый не отставал. Он раздал всем этим начальным людям по пяти рублей и наказал им, чтоб они хорошенько потолковали с товарищами в полках. Если сделают дело, то обещал им богатые милости от Софьи.

Они, было, и попробовали заговорить, но стрельцы их и слушать не стали — так эта попытка ничем и кончилась.

Потом, по совету Шакловитого, царевна призвала к себе как-то ночью несколько стрельцов и начала со слезами уверять их, что царица Наталья со своими братьями, Борисом Голицыным и патриархом против нее, царевны, бунт поднимают.

Бывший тут же Шакловитый начал как будто успокаивать Софью.

— Отчего бы, — говорил он, — князя Бориса и Льва Нарышкина не принять, да и царицу можно бы принять. Известно тебе, каков ее род и как она в Смоленске в лаптях ходила…

— Жаль мне их — и без того их Бог убил, — скромно отвечала Софья и ждала, что стрельцы скажут.

Но стрельцы, очевидно, не очень растрогались. Они пробормотали: «Воля твоя, государыня, что изволишь, то и делай!» — ушли, и опять ничего не вышло.

Потом ходили по полкам посланцы Шакловитого и толковали товарищам, что нужно защитить правительницу, которую хотят уходить враги, и что мало побить бояр, нужно до корня добраться — уходить старую царицу-медведицу.

— А царь-то, — отвечали стрельцы, — так он и будет смотреть, так и не заступится за мать свою!

— Так чего и ему спускать — за чем дело стало? Вон у царя Ивана Алексеевича дверь-то дровами завалили и поленьями и царский венец изломали… Известно, чьих рук это дело!

На это стрельцы упорно молчали. Они помнили, как их обманули известием о том, что Ивана Алексеевича задушили…

— Еще одно средство испробовать нужно, государыня, — сказал после долгого размышления Шакловитый. — Вот что я сделаю: попрошу-ка Шошина — сама ведаешь, что за тебя он и в отонь и в воду, — так попрошу-ка я его собрать десятка с три людишек, вооружить их, подъехать ночью к стрелецкому караулу нашему, схватить десятника и избить его. А как будут бить десятника, пусть кто-нибудь и крикнет Шошину: дескать, Лев Кириллович, за что его бить-то до смерти — душа ведь христианская! В темноте Шошина не узнают, примут за Нарышкина, авось, это подействует.

— Попробуй, — тихим и печальным голосом проговорила Софья, — только вряд ли удастся.

— А не удастся — придумаю что-нибудь другое. Шакловитый даже вскочил со своего места от волнения. — Говорю, царевна, мешкать нам нечето! Или думаешь ты, что они-то не приготовляются? Еще как! Вон ведь Петр-то Алексеевич поехал в Преображенское вчера, а сегодня туда за ним целая орава новых потешников потянулась — это все Меншиков Алексашка вербует. Встретился я с ними, идут молодец к молодцу, кулачищи у всех пудовые, идут — песни поют, многие-то видно, уж и пьяны. Что вы, спрашиваю, за люди? Откуда? Куда? Они видят кафтан-то мой, да, чай, и в лицо меня знают, а шапок не ломают. «Мы, — говорят, — вольные люди, а идем к государю батюшке царю Петру Алексеевичу службу ему служить — у него житье, мол, вольное, сам он простой да ласковый, вино рекой льется!» А Алексашка-то Меншиков перед ними на коне, подбоченился да ухмыляется. Подъехал ко мне, снял шапку, говорит: «Вот каких молодцов подобрал я царю-государю, взглянь, ваша милость, поважнее твоих стрельцов будут. А как обучим мы их с Петром Алексеевичем, так стрельцы-то твои, как завидят нас, сейчас же и пятки покажут». А сам все шапку в руке держит, все кланяется мне, а рожа у него, прости Господи, как у аспида какого! Так все сердце во мне всколыхнулось, взял бы да и разорвал его на части, только что вот один-то был, да и то вспомнил, что придавить его, холопа посконного, нетрудно, да ведь за него Петр Алексеевич пуще чем за брата родного встанет. Говорят, они с Алексашкой и лягут вместе, едят с одной ложки, пьют из одной чарки.

Каждое слово Шакловитого поднимало и тоску и бешенство в груди Софьи.

— Нет, не могу я стерпеть этого! — заговорила она наконец в волнении. — Я ни о каком зле не помышляла, в первые годы позабыла все зло, какое испытала от мачехи: никто не может сказать, чтоб она от меня терпела. Всего было у нее вдосталь, делала, что хотела, — ну и оставила бы меня в покое, ан нет, с первого же дня начали свои козни. Что ж, мы молчали, пока можно было, а теперь молчать не приходится. Ты прав, Шакловитый, делай, что хочешь, придумывай, что хочешь, всякие хитрости — сослужи службу, подними стрельцов, спаси меня! Ведь меня спасая, ты спасаешь свою голову, ведь со мной что-нибудь, так и ты погиб! Заступиться за тебя некому — нет у тебя ни роду, ни племени.

— Знаю, — отвечал Шакловитый, — надейся на меня, государыня, все сделаю, а коли стрельцов не подниму, так есть и другие способы; не пожалеть денег, найдутся добрые люди, непременно подсыпят кой-чего твоим ворогам.

Софья вздрогнула, но промолчала, будто и не слышала последних слов Шакловитого.

— Да и что ж такое, — продолжал он, все больше и больше волнуясь, — нас всячески извести хотят, а мы будем стоять себе, пальцем не шевельнем! Вон ведь нанимали же убийц на князя Василия Васильевича, вынимали же след его, — что ж, сами, значит, и научают нас, как нам действовать. Так разрешаешь, что ли, государыня?

Какой-то страх, какой-то ужас мелькнули в лице царевны.

Несколько мгновений она не могла ответить ждавшему ее слова Шакловитому. Ее бледные, дрожащие руки бессильно рвали начатое ею письмо.

Семь лет тому назад она поклялась перед Богом, поклялась перед мощами преподобного Сергия всею жизнью своею загладить прежний грех свой. Она клялась, что даже кровь лютейших врагов ее не будет пролита ею. Только эта клятва и успокоила ее, только после этой клятвы и стали исчезать страшные призраки, не дававшие ей покоя, а теперь Шакловитый требует ее прямого разрешения на убийство, на отраву! Но что ж ей делать, когда нет другого средства? Что ж ей делать, когда над ее головою, еще страшнее — над головою ее бесценного друга, которого она любит теперь даже более чем когда-либо, висит неминуемая гибель?!

— Делай, как знаешь! — прошептала она, махнув рукою. Шакловитый поклонился и вышел.

Отпустив Шакловитого, царевна принялась было снова за письмо сердечному другу Васеньке, но тотчас и оставила — она не могла писать ему в таком состоянии духа. Ей уж и так казалось, что он из-за тысячи верст глядит ей прямо в душу своим пытливым и укоризненным взором. В самые трудные минуты их общей жизни он постоянно и твердо настаивал на том, чтобы царевна не брала никакого греха на душу, чтобы она и относительно врагов своих поступала открыто и благородно.