Генрик Сенкевич - Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 5

— И все-таки точно ты не знаешь, влюблен ли Азья в Нововейскую?

— Погодите, я его призову к себе и выспрошу с глазу на глаз. Да влюблен он! Должен быть влюблен. Иначе я знать его не хочу!

— Ей-богу, она готова молодца уговорить! — сказал Заглоба.

— И уговорю! Да я хоть каждый день одно и то же буду твердить.

— Сперва ты у него все выпытай, — сказал маленький рыцарь. — Возможно, он сразу не признается — дикарь ведь. Но это не беда! Помалу войдешь к нему в доверие, лучше его узнаешь, поймешь — тогда и решай, что делать.

Тут маленький рыцарь обратился к Заглобе:

— Она лишь кажется простушкой, а на самом деле ох как шустра!

— Шустрые козы бывают! — назидательно заметил Заглоба.

Дальнейший их разговор прервал пан Богуш, который, влетевши пулею и едва поцеловав Басе руку, начал кричать:

— Чтоб этого Азью черти драли! Я всю ночь глаз не сомкнул, разрази его гром!

— В чем же Азья пред твоей милостью провинился? — спросила Бася.

— Хотите знать, что мы вчера делали?

И Богуш, вытаращив глаза, обвел всех троих взором.

— Что?

— Историю творили! Видит бог, я не вру! Историю!

— Какую историю?

— Речи Посполитой. Он — великий человек. Сам пан Собеский диву дастся, когда я ему Азьевы проекты изложу. Просто великий человек, ваши милости, повторяю. Жаль, больше не могу сказать, — вы бы тоже рты поразевали, как я вчера. Одно лишь скажу: если задуманное ему удастся, он бог весть как высоко залетит!

— Например? — спросил Заглоба. — Гетманом станет?

Богуш упер руки в бока.

— Так точно! Станет гетманом! Эх, жаль, не могу больше сказать… гетманом станет, и баста!

— Собачьим, что ли? Аль за волами будет ходить? У чабанов тоже свои гетманы имеются! Тьфу! Чепуху ты, сударь, пан подстолий, городишь… Он — Тугай-беевич, согласен! Но коли ему предстоит гетманом стать, то кем же я стану, кем станет пан Михал, да и ты сам, любезный сударь? Не иначе, как после рождества сделаемся тремя волхвами, подождавши отречения Каспара, Мельхиора и Бальтазара. Меня, правда, шляхта прочила в региментарии — я только по дружбе это звание пану Павлу «Речь идет о Павле Сапеге, воеводе виленском и великом литовском гетмане. (Примеч. автора.)» уступил, — но твои, сударь, предсказания, убей меня бог, не укладываются в голове!

— А я твоей милости повторяю, что Азья — великий человек!

— Говорила я! — воскликнула Бася, оборачиваясь к дверям, — на пороге в ту минуту как раз показались остальные гости.

Первыми вошли пани Боская с синеглазой Зосей, а за ними Нововейский с Эвкой, которая после почти бессонной ночи выглядела еще свежей и прельстительней, чем обыкновенно. Спала она тревожно, в дивных сновидениях представал пред нею Азья, который был еще более красив и настойчив, нежели прежде. У Эвы при воспоминании об этих снах кровь бросалась в лицо: ей казалось, каждый может легко все прочитать в ее глазах.

Но никто не обращал на нее внимания: все стали здороваться с супругою коменданта, и тут же пан Богуш наново принялся рассказывать, сколь велик Азья и для каких великих дел предназначен, а Бася радовалась, что и Эва, и Нововейский это слышат.

Старый шляхтич, впрочем, успел поостыть после первой встречи с татарином и держался гораздо спокойнее. И холопом своим больше того не называл. По правде говоря, открытие, что Азья — татарский князь и сын Тугай-бея, и на него произвело сильное впечатление. Теперь он, затаив дыхание, слушал рассказы о необычайной отваге молодого татарина и о том, что сам гетман поверил ему столь важную миссию, как возвращение на службу Речи Посполитой всех липеков и черемисов. Порой даже Нововейскому казалось, что речь идет о ком-то другом, — так вырастал в его глазах Азья, превращаясь в личность поистине необыкновенную.

А Богуш все повторял с таинственным видом:

— Это еще пустяки в сравненье с тем, что его ждет, только об этом говорить нельзя!

Когда же кто-то с сомнением покачал головой, крикнул:

— Двое есть великих людей в Речи Посполитой: пан Собеский и этот Тугай-беевич!

— Боже милостивый, — сказал в конце концов, потеряв терпение, Нововейский, — князь не князь, только кем же он может стать в Речи Посполитой, не будучи шляхтичем? Шляхетской грамоты у него пока не имеется.

— Пан гетман ему десять таких грамот выправит! — воскликнула Бася.

Эва слушала эти восхваления с полузакрытыми глазами и бьющимся сердцем. Трудно сказать, заставил ли бы так горячо биться ее сердечко бедный и безвестный Азья, как это сделал Азья-рыцарь и в будущем великий человек. Но блеск его славы покорил панну Нововейскую, а от давних воспоминаний о поцелуях и недавних снов девичье тело сотрясала сладкая дрожь.

«Великий, знаменитый? — думала Эва. — Не диво, что горяч, как пламень».

В тот же день Бася принялась выпытывать татарина. Следуя совету мужа и предупрежденная о диком нраве Азьи, она хотела начать издалека. Но едва он встал перед нею, тотчас все и выложила:

— Пан Богуш говорит, что ты, сударь, из знатных, но я полагаю, что и наизнатнейшему любить не заказано.

Азья прикрыл глаза, склонил голову.

— Твоя правда, вельможная пани! — сказал он.

— С сердцем оно ведь так: раз, и готово!

Бася тряхнула светлыми вихрами, заморгала, всем своим видом показывая, что она и сама-де в этих делах знает толк и надеется, что перед ней человек с пониманием.

Азья вскинул голову, охватил взглядом прелестную ее фигурку, никогда еще не виделась она ему столь обворожительной: румяное детское личико, повернутое к нему, сияло улыбкой, глаза излучали оживление и любопытство.

Но чем невиннее она казалась, тем соблазнительней была, тем сильнее вожделел ее Азья; он упивался страстью, как вином, отдаваясь одному желанию — выкрасть ее у мужа, похитить, удержать навечно у своей груди, руки ее сплетенные чувствовать на шее — и любить, любить до помрачения, пусть бы пришлось и погибнуть самому или с нею вместе.

От мысли такой все закружилось у него перед глазами; новые желания повыползали из пещер души, как змеи из горных расщелин; но то был человек железной воли, и он сказал себе: «Не время еще» — и держал свое дикое сердце в узде словно необъезженного коня.

Он стоял перед нею с холодным лицом, хотя губы и глаза его горели, и бездонные зеницы выражали то, о чем молчал стиснутый рот.

Но Баська — душа ее была чиста, как вода в роднике, да и мысли совсем иным заняты — вовсе не понимала той речи; она думала, что бы такое еще сказать татарину, и, наконец, поднявши пальчик, изрекла:

— Бывает, таит человек в сердце чувство и не смеет открыться, а признайся он, глядишь, что-то приятное узнал бы.

Лицо у Азьи потемнело; безумная надежда сверкнула молнией, но он тотчас опомнился и спросил: