Амброз Бирс - Монах и дочь палача

— Тогда я приду к тебе.

— О, не делайте этого, умоляю! Это опасно для вас!

— Я приду.

Мальчик, мой провожатый, научил меня печь пирог. По крайней мере, последовательность и пропорции были мне ведомы, но, увы, ничего не получилось. То, что я изготовил, — жирное, клейкое месиво — скорее годилось для пасти сатаны, нежели смиренному сыну Церкви и последователю Святого Франциска. Неудача чрезвычайно обескуражила меня, но не убила аппетита. Я решил утолить голод позавчерашним черствым хлебом и насыщался, обмакивая его в кислое молоко. Я был уже близок к тому, чтобы подвергнуть свой желудок суровому наказанию за многочисленные грехи его, когда пришла Бенедикта. Она принесла целую корзину съестного с фермы. Чего там только не было! Боюсь, не только сердцем своим я вознес молитву за ее чудесное появление этим благословенным утром.

Она весело рассмеялась, обнаружив нечто в моей сковороде, и без слов выбросила ее содержимое птицам. Затем промыла ее в ручье, а вернувшись, разожгла огонь и принялась готовить пирог: взяла две пригоршни муки и положила их в большую глиняную миску, добавила чашку сметаны, бросила щепотку соли и своими тонкими белыми пальчиками энергично замесила тесто — оно получилось мягким и пышным. Затем она смазала сковороду куском желтого сливочного масла, положила тесто и поставила на огонь. Очень скоро тесто подошло и края сковороды стали ему малы, но Бенедикта очень ловко проткнула его в нескольких местах, и вскоре пирог подрумянился и был готов. Она водрузила его передо мной. Да, это совсем не походило на то, что сотворил я.

Я пригласил ее разделить трапезу, но она отказалась. Кроме того, она потребовала, чтобы перед едой я осенил крестным знамением то, что она приготовила. Она считала, что, поскольку над ней тяготеет церковное проклятие, это необходимо. Но я отказался сделать это. Пока я насыщался, она собирала цветы на скалах, а затем, сплетя из них венок, повесила его на распятье, прикрепленное над входом в мое жилище. Потом она принялась чистить посуду, а следом занялась и моим обиталищем, и оно преобразилось и даже вдруг мне понравилось. Наконец, она переделала всю работу и простилась со мной. Я попытался удержать ее, но все мои ухищрения оказались тщетны, и она ушла.

Каким мрачным и унылым показался мне день после того, как она оставила меня в одиночестве! Ах, Бенедикта, Бенедикта! Что же ты сделала со мной? Почему служение Богу, которое, я знал, и есть мое истинное призвание, вдруг утратило свою привлекательность, и мне захотелось остаться здесь, в этой глуши, навсегда — с тобой!

Жизнь здесь, в горах, оказалась вовсе не такой уж невыносимой, как думалось вначале. Я привык к своему уединению. Эта горная страна, поначалу внушавшая мне ужас и уныние, постепенно открыла свою красоту и добрый свой нрав. Она была прекрасна в своем величии, а строгая красота ее возвышала и очищала душу. Каждый день, выкапывая корни или занимаясь каким-нибудь другим делом, я не уставал вслушиваться в голос первозданной природы и чувствовал, как совершенствуется душа моя, как она очищается от скверны.

Никогда в этих горах я не слышал певчих птиц. Здешние птицы не умеют петь, только кричат — хрипло и отрывисто. И у цветов нет запаха, но они поразительно прекрасны и переливаются всеми цветами радуги. Видел я здесь места, где едва ли когда-нибудь ступала нога человека. Они казались мне священными, исполненными таинственного смысла и девственно-чистыми, неизмененными с той поры, когда их изваяла рука Создателя.

Поражало великое изобилие этих мест. Серны на склонах гор перемещались такими огромными стадами, что порою казалось — движутся сами горы. Встречались там горные козлы, большие и гордые, но — благодаренье Господу — я ни разу не встретил медведей. А сурки играли вокруг меня, доверчивые, как котята. Орлы, благороднейшие из здешних обитателей, гнездились на утесах так высоко, что выше уже невозможно.

Устав, я падал в альпийские травы — такие душистые, в отличие от цветов, что с ними едва ли сравнятся изысканные благовония. Я закрывал глаза, слушая, как ветер шепчет в стеблях, и сердце мое исполнялось мира и покоя.

Каждое утро к моей хижине приходили женщины с фермы. Об их приближении я всегда узнавал загодя, по голосам, радостно звеневшим в чистом горном воздухе, и эху, многократно отраженному от склонов гор. Они несли мне пищу: молоко, масло, сыр. Встречи наши были коротки — поговорив о пустяках, они уходили. Но именно от них я узнавал о том, что случилось в горах и что происходит внизу, в долине. Они всегда были счастливы и веселы и с радостью ждали наступления нового воскресного дня, когда утром, принарядившись, пойдут к торжественной мессе, а вечером будут танцевать с дружками-охотниками.

Однако, увы, и эти счастливые люди не были свободны от греха судить ближних своих, судить о них по слухам и судить несправедливо. Они рассказывали мне о Бенедикте — называли ее порочной девкой и (сердце мое протестует против этих слов!) любовницей Рохуса. Позорный столб, — говорили они, — самое место для таких, как она.

Я с трудом сдерживал свое негодование, слыша, как жестоко и облыжно говорят они о той, кого так мало знают. Я понимал, что речи их рождены неведением и мягко пенял им на это. Неверно, — говорил я, — осуждать человека, не выслушав его. Не по-христиански говорить о человеке плохо.

Они не понимали. Их удивляло, что я защищаю Бенедикту — существо, которое (они доподлинно знали: «все об этом говорили!») подвергнуто всеобщему позору и осуждению и у которого нет ни одного друга и заступника.

Утром я отправился на Черное озеро. Истинно говорят, что это — страшное и проклятое место, годное только для обуянных дьяволом. И здесь живет бедное, несчастное дитя! Я подошел к хижине и через окно увидел огонь, горевший в очаге, и чайник, висевший над ним. Бенедикта сидела рядом на маленьком стульчике, устремив взгляд в огонь. Лицо ее было освещено багровыми отблесками, и я увидел следы слез на щеках.

Я не хотел быть свидетелем ее тайной скорби, а потому поспешил дать ей знать о своем приближении, окликнув по имени. Она поднялась и подошла приветствовать меня, а я начал говорить, нимало не задумываясь, о чем речь моя, поскольку говорил только для того, чтобы дать ей время успокоиться. Я говорил с ней так, как брат мог говорить с сестрой, а может быть, и искренней, потому что сердце мое полнилось состраданием.

— Бенедикта, — произнес я, — мне ведомо твое сердце, и я знаю, что в нем больше любви к этому дикарю Рохусу, нежели к благословенному и возлюбленному Господу нашему. Я знаю, как стойко ты переносишь позор и небрежение, и лишь мысль о том, что ему известно о твоей невиновности, поддерживает тебя. У меня и в мыслях нет осуждать тебя, ибо что может быть чище и святее девичьей любви? Но мой долг — защищать тебя, и потому я должен предупредить — ты заблуждаешься.