Федор Зарин-Несвицкий - Скопин-Шуйский

Иван побледнел, сбежала улыбка и с лица Голицына. Как раз на их воротах было написано сегодня ночью, что царь дома их отдает на разграбление. Они мгновенно поняли, что снять именем царя у них караулы — это значит подтвердить роковую надпись.

Несколько мгновений Скопин смотрел на их испуганные лица, затем поклонился царю и медленно направился к двери. В толпе бояр послышался ропот, среди них было не мало сторонников Нагих, Голицына.

— Дозволишь ли ему, государь, погубить всех нас! — воскликнул Иван, бросаясь к царю.

— Миша, Миша! — окликнул царь князя. — Что же ты задумал? Или и так мало неустройства? Или я не царь, что меня не видят?

Скопин повернулся и гордо поднял голову.

— В эту ночь, — тихо начал он, — я спас от смерти не одного боярина твоего, в эту ночь я спас царя от правдивого укора, что он отдал на жертву иноземцев, доверивших его слову честь, жизнь и достояние свое. Если в этом я виновен пред тобою, государь, наложи опалу на меня, отпусти в мою вотчину, мне нечего делать боле здесь. А теперь я распущу свои отряды. Царь не верит мне!

Все молчали.

— Нет, Миша, — нарушил молчание царь, и на этот раз в его голосе послышалась несвойственная ему твердость, — подойди ко мне, верю я тебе и благодарствую тебе.

Князь подошел, опустился на одно колено и поцеловал царю руку, а царь поцеловал его в голову. Иван Иванович недовольно пожал плечами.

— А еще скажу тебе, великий государь, — смело начал князь, поднимаясь, — не надо более грамот, а надо ратных людей. Поднялся народ до самого Серпухова и даже дальше, верят, что жив бывший царь Димитрий.

Подметные грамоты говорили то же, но никто не позаботился — ни сам царь, ни его ближайшие люди — узнать, что творится у самых ворот Москвы. Михаил Васильевич рассказал все, что узнал через своих разведчиков. Кровавый призрак глянул в очи царю. Царь слушал Скопина, закрыв рукою глаза.

— Что же делать? — тихо спросил он, когда Скопин окончил.

— Дай мне ратных людей, — ответил Скопин, — и я пойду от Москвы до самого Путивля. У меня есть уже своих пять тысяч, — неосторожно добавил князь.

— Торопишься больно, племянничек, — прервал его князь Иван, — есть у царя и иные воеводы.

Царь подозрительно взглянул на Скопина.

— Когда же ты поспел это, Миша? — спросил он.

— Когда дремали твои воеводы, великий государь, — ответил Скопин, — им недосуг было.

— Нечего напрасно кровь проливать, — проговорил Голицын, — завтра прибудут мощи Димитрия-царевича. Не мало чудес сотворили они в Угличе. Вся земля узнает об этом.

Голицына поддержало большинство.

— И вправду, подождем, Миша, — промолвил царь, — тяжко проливать кровь русскую, — и он возвел глаза кверху, осеняя себя крестным знамением. — Царица Марфа, — продолжал он, — принесет покаяние народу русскому, что, соблазненная чернокнижником и еретиком, обманула она Русь православную…

Царь тихо вздохнул.

— Твоя воля, — ответил Скопин.

Тем и кончился царский совет. Скопин уехал домой, в то время как к царю прибыл новоизбранный патриарх, бывший митрополит казанский Гермоген, враг прежнего царя, но и не друг царя Василия Ивановича.

На другой день предстояло великое торжество. По приказу царя митрополиты ростовский и астраханский и знатнейшие вельможи, князь Воротынский, Шереметев, брат царя Димитрий и Андрей с Григорием Нагие отправились в Углич открыть мощи царевича Димитрия и привезти их в Москву.

На завтра было назначено прибытие мощей, и вот царь совещался теперь с новым патриархом о некоторых подробностях встречи.

Жаркий июньский день кончался. Легкой прохладой дышал сад Головиных, спускавшийся к самой реке. Над обрывом, под сенью лип, помнивших еще Иоанна III, на скамейке сидели Головина с Буйносовой.

Вдали сверкали в розовом свете зари золотые купола церквей и монастырей. Изредка доносился глухой шум города.

Головина, опустив голову, внимательно слушала Буйносову.

— Вот, — тихо говорила княжна, — ты сказала сейчас, что все это мое, — и Буйносова плавным жестом указала на раскинувшийся город, — что я царица московская. А счастье ли в этом? Не была ли царицей Марина Юрьевна?

— Ах, Катеринушка, Катеринушка, — покачала головой Головина, — разве русская царица была Мария Юрьевна? И не в том дело, что она была полячка. Вот София Фоминишна была римлянка, а сколько славы принесла с собою.

— Вон моя слава, — печально произнесла княжна, медленно указывая на блестящие главы Новодевичьего монастыря. Она низко опустила голову, и глаза ее наполнились слезами.

— Ты все же царица, — воскликнула Головина. — Скажи царю, иди на неверных, вознеси Россию, укажи ему храбрых и сильных, сделай престол его блистающим как солнце. Царь не молод, — продолжала она, вставая, — царь робок. Укажи путь ему.

— Настя, Настя, — проговорила княжна, — не такая царица я! Не такой царь Василий Иваныч. Хорошо говорить тебе, — закончила она с мгновенно загоревшимися глазами. — У тебя орел…

Княжна вдруг смолкла и, вся зардевшись, отвернулась от Головиной. Головина не обратила внимания на ее смущение.

— О да! — ответила она. — Только бы сохранила его Пресвятая. Много врагов у Михаила Васильевича.

Девушки замолчали.

— Все от Бога, — тихо сказала княжна, — а молельщиков за князя не мало.

— Быть войне, злой, кровавой, — после некоторого молчания промолвила Головина. — Мамка Арина говорила, что в нашей вотчине коломенской родился двуглавый теленок…

— А царю сказывали, — дрожащим голосом проговорила княжна, — что в Северской земле, в ночь смерти царя Димитрия, хвостатая звезда горела…

— А утром заря была кровавая, — закончила Головина.

— Не к добру, — начала княжна и вдруг смолкла, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. — Настя, Настя! — вскрикнула через мгновенье она, вскакивая со скамейки и протягивая вперед обе руки. — Смотри, смотри!

Головина взглянула вдаль на небо и побледнела. Странное явление представилось их глазам. Бледно-розовое до того небо с каждым мгновением краснело, загоралось пламенем, словно запад весь был охвачен пожаром. Золотые главы церквей как будто обратились в волны расплавленного золота. Белые стены домов окрасились багрянцем, почернела поверхность реки.

Боярышен охватил ужас. Они, словно окаменев, смотрели на кровавое небо. Княжна начала дрожать и тихо повторяла молитвы.

— Гнев Божий, гнев Божий, — шептала Головина.

Со двора послышались тревожные голоса. В сад вбежали девушки и челядинцы, испуганно звавшие боярышен. Но небо стало понемногу погасать и бледнеть.

— Идем, идем, — вся дрожа, проговорила Буйносова, крепко беря за руку Головину. Они повернулись и почти бегом направились к дому. Но на перекрестке двух аллей они очутились лицом к лицу с князем Скопиным. Буйносова вскрикнула и закрыла лицо рукой. За Скопиным показалась толпа девушек и слуг.