Федор Зарин-Несвицкий - Скопин-Шуйский

Гетман одобрил это. И теперь патер видел деревянные башни против этого места, под прикрытием которых москвитяне, очевидно, решились идти на приступ.

Великий царский гетман охотно принял бежавшего к нему от преследований Шуйского и ярости толпы известного медика Фидлера. Фидлер жил уже несколько дней в Калуге, и его лекарское искусство принесло немало пользы раненым и больным воинам. За эти несколько дней он стал известен в городе, и тогда великий гетман, все время чувствовавший себя больным, позвал его к себе.

Святой отец знал о каждом шаге Фидлера и с умыслом избегал с ним встреч.

Гетман поселил Фидлера в своих покоях. Он чувствовал, что ему делается все хуже и хуже и близок день, когда он не будет в состоянии в решительную минуту двинуться во главе своих войск навстречу врагу. Истощало еще его и то, что, всегда первый в битвах, он питался не лучше последнего казака. Он не хотел позволить себе ничего лишнего: ни куска хлеба, ни куска конины. Он терпел голод, холод, не жалел себя, вел как первый среди равных и этим поддерживал дух своего войска. «Экая скверная рожа», — подумал гетман, увидя в первый раз Фидлера.

Но льстивый и вкрадчивый Фидлер выказал такую горячую преданность царю Димитрию, такое почтение к гетману, так много интересного рассказал о Шуйском, о Моекве, о том, с каким нетерпением народ ждет любимого царя, что гетман простил ему его безобразие. Отпуская от себя, гетман приказал ему вылечить себя, и Фидлер поклялся ему, что завтра же он будет здоров.

Веселый вошел в свою комнату Фидлер. Прав Равоам, никакая опасность не угрожает ему. Он знал, что его лекарство имеет чудесное свойство. Первые два дня человек словно оживает, силы его словно удваиваются, а с третьего незаметно слабеет и на пятый день неожиданно заболевает кровотечением из носу и рта и живет столько, сколько может вынести организм в зависимости от здоровья… И средства вылечить нет ни у кого, даже у самого Фидлера.

Фидлер зажег огонь, растопил печь, вынул таганец, разложил свою походную аптечку и весь ушел в свое страшное занятие. Он не замечал времени. Прошел час, два, он не отрывался, он кипятил таганец в печи, подливал в него то одно, то другое. Озаренный красным светом, он казался демоном со своими зелеными фосфорически сверкающими глазами, хищным выражением лица и длинными крючковатыми пальцами.

Все было кончено. Со вздохом облегчения Фидлер вынул из печи таганец, бережно поставил на стол и взял серебряную чару. Он наполнил ее, весело засмеялся, потер руки и вслух произнес:

— Бог мой! Как будет завтра здоров господин гетман!

Тяжелая рука опустилась ему на плечо. Со сдержанным криком ужаса Фидлер повернулся и едва устоял на ногах, узнав патера Свежинского. Все дьяволы ада не могли бы испугать его больше, чем это бледное лицо, эти проницательные глаза, глядящие на него с затаенной угрозой, и эти тонкие губы с такой страшной, беспощадной улыбкой.

— Здравствуй, — произнес Свежинский.

Фидлер молчал, дрожа всем телом.

— Ты хороший лекарь, — продолжал Свежинский, — и, конечно, поправишь великого гетмана… — Он помолчал, не сводя с Фидлера глаз, и потом продолжал тем же ровным ледяным голосом: — Но я вижу, что ты сам болен, тм весь дрожишь. Я тоже опытен в твоем ремесле, — со странной улыбкой добавил патер. — У тебя одна болезнь с гетманом, у тебя лихорадка. Ты так дрожишь, что даже не можешь говорить. Вылечи себя сам. Вот твое лекарство.

Свежинский взял со стола кубок и, подавая его Фидлеру, грозно и повелительно произнес:

— Пей!

Несколько мгновений Фидлер стеклянными глазами бессмысленно смотрел на Свежинского, потом вдруг зашатался и тяжело рухнул к ногам патера.

— Пощади! — хриплым шепотом произнес он. — Пощади!..

С отвращением и презрением патер оттолкнул его ногой и поставил на стол кубок.

— Говори, — сказал он, садясь.

И, не вставая с колен, Фидлер рассказал ему все, и даже повторил клятву, огненными буквами горевшую в его сердце. И даже в железной душе патера что-то дрогнуло, когда он слушал эту клятву. Патер внимательно выслушал его и глубоко задумался. Фидлер как собака подполз к его ногам и попробовал обнять их. Патер опять оттолкнул его.

— Проклятый Богом, — произнес наконец патер, — презреннейший из людей, святотатец, богоотступник, что сделать мне с тобою?

— Пощади! — снова простонал Фидлер.

— Мне жаль тебя, никакая земная казнь не сравнится с тою, которая ждет тебя там… Что это? — и патер взял в руки кубок.

— Смерть, — едва слышно ответил Фидлер.

— Как умирают от этого?

— Как царь Борис, — тихо, едва слышно ответил Фидлер.

— Ты разве был при нем?

— Был, брат Каспар… но (он хотел сказать «клянусь», но язык не повиновался ему), но… Да постигнет горе и нищета и гибель мою дочь, если я лгу, но я ничего, ничего не знаю…

Загадочная улыбка скользнула по лицу патера.

Он вспомнил неожиданную смерть Годунова, столь выгодную для Димитрия, патера Чернецкого, место которого он занял в России… Торжество Димитрия, ускоренное этой смертью…

— Да, ты ничего не знаешь… И даже своей выгоды?..

Патер пристально смотрел на бесцветную жидкость в кубке и неожиданно вдруг проговорил:

— Встань и налей мне в склянку этого лекарства, и кстати, расскажи, как его готовить. Но помни, не лги!.. — закончил он, нахмурив брови.

Фидлер с трудом поднялся, молча вынул из кармана пергаментный листок и подал иезуиту. Патер просмотрел его и удивленно поднял брови.

— Я не лгу, — прошептал Фидлер.

— Противоядие?

— Нет, — облизывая языком пересохшие губы, неясно прошептал Фидлер.

— Хорошо, — произнес патер, — ты не убежишь и не отравишь, ты вылечишь гетмана.

— Вылечу, — уверенно ответил несколько ободрившийся Фидлер.

— Суд еще не кончен над тобою, — добавил, вставая, патер. — Скажи, твоя дочь чиста, непорочна и прекрасна?

Лицо Фидлера исказилось страдальческой гримасой.

— Бери меня, пощади ее! — с отчаяньем крикнул он. Патер с холодным любопытством взглянул на него.

— А! У тебя все же есть сердце… Прощай. Гетман ждет тебя. Твоя дочь… — он не кончил.

Когда патер вышел, Фидлер бросился на пол, бился об него головой, царапал свое лицо и в исступлении хрипло стонал:

— Дьявол! Дьявол! Дьявол! Фанни! Дочь!..

Кровавая пена показалась у него на губах, его змеиная природа не выдержала, и он лишился чувств…

Ощера, находившийся в войске, осаждавшем Калугу, потерявший надежду найти любимую невесту, напрасно искал смерти. Он участвовал в самых опасных предприятиях, во всех приступах, каждый день в схватках с отрядами Болотникова на вылазках, но смерть щадила его. Он играл в кости, пил, не спал ночей и с удивлением замечал, что прежние раны зажили и что к нему возвращается здоровье. Благодаря своей отваге он скоро стал ближним человеком к князю Мстиславскому. Проникнутый страстной верой в Скопина, молодой Ощера немало содействовал тому, что старик Мстиславский поборол свою гордость и тоже пожелал иметь при себе Михаила Васильевича. Старик очень любил юношу Скопина, верил в его военный талант, но гордость старого воина не позволяла ему заявить открыто, что он нуждается в Скопине. Но он был очень честен и пожертвовал своим самолюбием для того, что считал своим долгом.