Федор Зарин-Несвицкий - Скопин-Шуйский

Скопин приехал под вечер и решил переночевать у матери, выехать на рассвете и в обед быть уже в Туле.

Марья Ефимовна была еще молодая женщина, ей едва исполнилось тридцать пять лет, и ее строгое лицо, обрамленное роскошными темно-русыми волосами, было прекрасно. Темные глаза сияли глубоким внутренним светом. Она смотрелась скорее старшей сестрой Михаила Васильевича, чем его матерью.

Честолюбивая и пылкая, смелая и твердая в своих убеждениях, она была другом и товарищем своего сына, жаждущего воинской славы и подвигов. Как бы ни болело ее материнское сердце при виде тех треволнений и опасностей, которые ожидали ее единственного сына, она никогда не отвратила бы его от того пути, по которому он шел, пути славы, доблести или ранней смерти. В ней в полной мере выразились те доблести русской женщины, что в минуты подъема народного духа создают из них героинь, беззаветно преданных своей идее, приносящих ей в жертву и свою жизнь и жизнь милых и близких. Когда Михаил Васильевич с увлечением рассказывал ей о царе Димитрии, об его мечтах двинуться походом на хана крымского, на турок, ее глаза горели таким же огнем, как и глаза ее сына.

— Иди, иди, дорогой Миша, — с разгоревшимся лицом говорила она, — иди, да воссияет честный крест.

Поздно ночью разошлись мать и сын по своим опочивальням.

Долго не могла заснуть Марья Ефимовна. Не первый год вдовеет она и горячая кровь волной приливает к лицу ее. И все, что есть в душе ее пылкого и страстного, все вылилось в одну любовь к сыну. В его любви к юной Головиной и в его грядущей славе (она уверена в ней, в этой славе) вся жизнь ее, все помыслы и надежды!

На пушистом ковре в ногах княгини, свернувшись клубком как собачонка, лежала карлица Агашка. Карлица Агашка, несмотря на то что слыла дурочкой, была ближайшим человеком княгине. В ней было что-то странное. Быть может, она прикидывалась только дурочкой. Она хорошо знала людей, окружающих княгиню, помнила князя Михаила еще совсем ребенком и, как древняя Кассандра, часто предрекала семейные события, зная, что никто не поверит ей.

И теперь, лежа у ног княгини, она начала тихо охать и стонать, что-то бессвязно бормоча.

Марья Ефимовна, погруженная в свои мысли, сперва не обращала на нее никакого внимания, но вдруг Агашка сразу приподнялась с ковра, громко застонала и вся насторожилась.

Княгиня вздрогнула и тоже поднялась на своей пуховой постели.

— Агашка, что ты? — спросила она.

Свет лампадок довольно ярко озарял лицо карлицы, и на нем было написано неподдельное отчаяние и словно ожидание чего-то. Она молчала.

— Агаша! — громко крикнула княгиня. Агашка вздрогнула и торопливо прошептала:

— Едут, Марья Ефимовна, едут, горе, ох горе везут, слышишь, слышишь?

— Ты ума лишилась, — проговорила Марья Ефимовна, невольно сама чутко прислушиваясь.

Карлица с выражением ужаса и тоски на своем сморщенном, уродливом лице тихо покачала головой.

— Увезут сокола, и полетит он орлом, — нараспев заговорила она. — Не пускай, не пускай его, княгиня!..

Она вскочила с ковра и в каком-то непобедимом ужасе протянула вперед свои худенькие, сморщенные ручонки. Марья Ефимовна тоже вскочила с постели.

— Крови, крови-то сколько! — продолжала в ужасе Агашка. — Слышишь, слышишь!

Охваченная тревогой, княгиня, вся дрожащая, напрасно напрягала свой слух.

Глубокая тишина царила вокруг. Прямо из окна виднелась большая дорога, озаренная лунным светом, так что казалась широкой полосой белого полотна. Ни звука. Даже собачий лай смолк.

— Дура, молчи! — со злобой произнесла княгиня. Но карлица не трогалась с места.

И вдруг княгиня услышала как будто отдаленный топот. Она вся замерла. Ближе и громче! И вот на дороге в лунном сиянье несутся, как призраки, три всадника. Они направляются прямо к воротам.

Княгиня вскрикнула и бросилась вон из горницы.

Михаил Васильевич еще не спал. Он тоже услышал тонким слухом прирожденного воина стук копыт на пустынной дороге и поспешил пойти к воротам. Едва он успел подойти к ним, как взмыленные кони остановились и хриплый голос закричал:

— Скорей, скорей, дело до Михаила Васильевича, открывай ворота, буди боярина!

И этот хриплый зов сопровождался бешеными ударами в ворота. Караульные бросились к ним, замелькали огни, и в одну минуту просторный двор наполнился людьми.

По приказанию Михаила Васильевича ворота были сейчас же отворены. Всадники уже спешились и, оставив коней, без шапок вошли во двор знатной боярыни.

Князь был поражен, узнав в человеке, быстро шедшем впереди других, Ваню Калузина. Лицо Калузина при лунном сиянии казалось иссиня-бледным. Волосы прилипли к вспотевшему лбу.

— Ваня, что ты? — с тревогой спросил Михаил Васильевич, подходя к нему.

— Князь, родной, — задыхаясь проговорил Ваня, — горе, беда на Москве.

— Пойдем в горницы, — коротко произнес князь. — Скажите матушке-княгине, чтобы не тревожилась, а то нашумели вы уж очень, — добавил он, обращаясь к дворовым.

Князь молча прошел к себе в комнату. Калузин следовал за ним. Князь приказал подать рыбы и вина и выслал всех из горницы. Калузин с жадностью выпил вина.

— Говори, я слушаю, — сказал Михаил Васильевич.

— Царь убит, — дрожащим шепотом произнес Калузин.

Князь медленно поднялся с места. Он сильно побледнел, и глаза его грозно сверкнули. Быть может, он счел себя жертвой шутки.

— Богом Христом клянусь, боярин! Сам видел труп его! — торопливо проговорил Калузин, испугавшись грозного выражения в лице князя.

— Кто же убил его, расскажи, Ваня, — сдержанным голосом начал князь, — и что на Москве?

— О князь, ровно ад был на Москве, дядя твой Василий Иванович поднял стрельцов на царя, торговых людей, а больше бродяг да голи кабацкой, да тюрьму открыл.

— Дядя! Мой дядя! Князь Василий Иванович Шуйский! Он, помилованный! — вскричал Скопин, выпрямляясь во весь рост и поднимая кверху руки. — А если ты говоришь облыжно, а если ты ошибся, Ваня? — зловещим голосом тихо докончил князь, опуская руки и пронизывая Калузина загоревшимися глазами.

— Сам видел, сам слышал, крест на том целую, — твердо проговорил Калузин, быстрым движением расстегивая ворот и вынимая крест.

— Вот, Михаил Васильевич, — и он, перекрестясь, поцеловал крест.

— Горе! Горе! — простонал князь, хватаясь за голову. — Горе! — повторял он, бегая из угла в угол по просторной комнате. — Иуды, безумцы, не ведают, что сотворили! И снова шатнется родная Русь и польется кровь христианская! И подымутся призраки из кровавых могил! Боже! Отврати гнев свой правый, да не погибнем мы!..

Калузин не вполне понимал отчаяние князя, но ему было жутко… Ему невольно пришло в голову, что будь князь на Москве, этот самый юный князь, внушавший ему сейчас какой-то необъяснимый трепет, то, быть может, никто не посмел бы подняться на Москве.