Станислав Блейк - Кровавые сны

— Этих ведьм тянет к нам, как магнитную стрелку компаса к северу, — лениво проговорил ван Бролин, не меняя позы.

Но изможденная грязная женщина в рваном платье не была ведьмой. За несколько шагов от костра несчастная упала на колени, протянула руки, и произнесла растрескавшимися губами:

— Прошу! Прошу! Все зроблю, шо прикажете!

— Чего ты хочешь? — спросил Феликс, жестом останавливая подползающую на коленях женщину в шаге от себя.

— Дайте поесть! Благаю!

— У нас только свинина, — сказал Феликс, отрезая кусок от вновь развернутого мяса. — Там в селе больше ничего не осталось.

— Татары ушли? — в глазах женщины впервые появилось что-то осмысленное. Она жевала и причмокивала, не заботясь о жире, стекавшем по подбородку.

Феликс кивнул на вопрос крестьянки, и отвернулся от неаппетитного зрелища.

— Дети у меня в лесу, — сказала женщина, поднимаясь на ноги. — Обещайте, что не тронете их. Если хотите, трогайте меня, только шоб они не бачилы.

— Ступай, — величаво махнул Феликс. — Никого не тронем.

— Мы студенты Ягеллонского университета в Кракове, — с гордостью добавил Габри. — Избавь нас от глупых речей.

— Что-то эта страна тоже не выглядит благополучной, — сказал Феликс, глядя в спину удаляющейся крестьянки, на ходу грызущей кусок мяса. — А поначалу, после парома на Десне, она мне глянулась.

— Есть ли вообще на свете уголок, где люди жили бы счастливо, не проливая кровь, не сгорая на кострах, не угнетая друг друга? — спросил Габри.

— В стране сновидений, — ответил Феликс, — хотя и сны могут быть кровавыми.

— Как это?

— Никогда не видел кровавых снов? — с улыбкой спросил ван Бролин.

— Когда я начинал работать подпалачиком, — вспомнил Габри, — кошмары преследовали меня и во снах. Сам не знаю, как достало у меня сил выдержать ужасы тех дней и ночей.

— Кровавый сон это не совсем ужас, — произнес Феликс, играя соломинкой во рту. — Это просто мир, где ты хищник, но жертвы умирают не взаправду. Как намек на то, что ждет всех нас впереди.

— Не совсем понимаю тебя, — сказал Габри, дотрагиваясь до рябого лица, кончиками пальцев исследуя вмятины и шрамы от прошедшей болезни.

— Собери-ка еще хвороста, — сказал Феликс, переводя разговор на другую тему, — придется нажарить еще немного мяса. А я пока вырежу кусочки полакомее. Они уже идут.

Габри поднялся на ноги, отряхнулся, и тоже разглядел давешнюю женщину, идущую к ним в сопровождении девочки, десяти примерно лет, и четырех-пятилетнего карапуза. Оба ребенка были грязны, как и их мать, но глаза девочки полнились каким-то удивительным спокойствием, в то время как ее брат не плакал только потому, что давно выплакал все что мог. Он судорожно всхлипывал, и был, казалось, на грани того, чтобы рухнуть и лишиться сознания, а то и самой жизни. Феликс не мог понять, как именно эти трое остались живыми и не плененными, тогда как все их односельчане потеряли родину или жизнь.

— Здравствуй, котик! — вдруг сказала девочка, приветливо глядя прямо Феликсу в глаза.

— А как тебя зовут? — опешивший Феликс только оглянулся, убеждаясь, что Габри удалился на достаточное расстояние, чтобы ничего не услышать.

— А Ясенькой, — улыбнулась девчушка. — Как хорошо, что мама к тебе вышла, славный котик. Мы поедим и поиграемся?

— Перестань называть меня котиком, — зашипел Феликс. — Я же не зову тебя человеческой девочкой? У меня есть имя — можешь называть меня Феликсом.

— Я никогда не слышала, чтобы кого-то так звали, — засмеялась Яся. — Кис-кис на конце имени! Давай лучше ты будешь Васькой.

— Тогда я назову тебя квочкой, глупая девчонка, — рассердился ван Бролин. — Меня не для того назвали Феликсом, чтобы всякая соплячка позволяла себе изменять имя, данное мне при крещении. Если ты веришь в Иисуса Христа и Деву Марию, тебе должно быть стыдно не знать, что именем Феликс были в свое время удостоены понтифики, восседавшие на престоле Святого Петра в Риме.

— Где это Рим? — спросила Яся и перекрестилась.

— Вы не католики, — констатировал ван Бролин, обращаясь к женщине, которая все это время шептала что-то на ухо сыну, вероятно, успокаивая его и обещая скорую пищу.

— Мы верим в Христа, добрый пан, — она тоже осенила себя крестным знаменем на манер греческих и московских схизматиков.

Феликс ножом отсек несколько кусков, вручил каждому по ломтю, и стал нанизывать сырые куски на ветку, прежде использованную им в качестве вертела. Тут подоспел Габри с охапкой хвороста, и мясные запасы вновь пополнились, пока от свиньи не остались одни кости, шкура и требуха.

— Ясенька повела нас в лес вчера утром, — сказала женщина, наконец, насытившись. — Я знала, ее надо слушаться, потому как все сбывалось, что раньше она говорила. А папка наш не послушался, с утра в хлеву кровлю подновлял, она говорит ему, идем, а он все усмехается, дурень, в усы. Не по-козацки это, детей малолетних слушать.

Тут крестьянка завыла негромко, обняв сына, который, не обращая ни на что внимания, чавкал мясом, пуская сопли.

— Можно тебя погладить? — спросила Яся, протягивая руку.

— Не вздумай даже! — Феликс не знал, как относиться к этой странной девочке, но на всякий случай решил держаться от нее подальше. — Никто не возьмет тебя замуж, если будешь гладить едва знакомых парней.

— Я выйду замуж за мельника, — сообщила Яся серьезным тоном. — Сейчас он, правда, только сын мельника, но его отец умрет через год после нашей свадьбы.

— И от чего же умрет старый мельник? — спросил Габри.

— Известно, от чего люди умирают, — сказала девочка. — От смерти. Но его смерть злой не будет. А ты, рябой, злыми смертями сам пропитался, как на очаге салом каша пропитывается. Не видишь больше ты в жизни радости, а долг тебе любовь заменил. Плохо без любви-то, жалко мне тебя.

Феликс изумленно глядел на маленькую ведунью. Чумазое лицо девочки было широкоскулым и высоколобым, с коротким носом, типичным для славян, и широким, немного лягушачьим ртом. Она не была особенно красивой, скорее, самой обыкновенной, каких десятками тысяч рожали, выдавали замуж, угоняли в полон, у самих принимали роды столько раз, сколько способно было плодоносить их тело, а в конце причащали, соборовали, укладывали в домовину. Что именно в этом ребенке необычного? Почему взгляд ее сине-серых глаз до странности спокоен и будто бы обращен вовнутрь? Феликс никогда не верил, что слухи, временами будоражащие католический мир, о какой-нибудь безграмотной крестьянке, которой явилась Мария Магдалина или сама Божья Матерь, содержат в себе хоть зерно истины. В просвещенном Антверпене образованные люди были убеждены, что все это лишь хитрости церковников, с целью прославить Римскую веру и собрать мзду с паломников. А в кальвинистской Зеландии подобные «чудеса» считались лютой ересью и католической пропагандой.