Галина Серебрякова - Похищение огня. Книга 2

Для Ворцеля началась кочевая, неустроенная жизнь. Он решительно принес в жертву все, чего так настойчиво обычно добиваются люди: общественное положение, богатство, любовь.

В тридцатых годах в Париже судьба послала ему друга на всю жизнь, такого же фанатика, как и он, — Мадзини.

Оба они были религиозны, непреклонно целеустремленны, способны к полному самоотречению. Порыв и вдохновение ценили они выше какой бы то ни было теории и научного обобщения. Оба верили не только в судьбу отдельного человека, но и в предопределение для всего народа, для путей революции. Себя они считали миссионерами свободы или рыцарями крестовых революционных походов. В синих глазах Ворцеля, так же как в черных Мадзини, никогда не потухал жгучий огонь фанатического энтузиазма. Сблизившись с вождем «Молодой Италии», Ворцель хотел соединить польское дело борьбы за освобождение с общеевропейским республиканским и демократическим движением. Порвав с польскими аристократами Чарторыйским и Потоцким, Ворцель сблизился с Лелевелем.

В 1848 году Станислав возглавлял депутацию к Ламартину и требовал от правительства Франции действенной помощи порабощенной русским царизмом родине.

— На всякой перекличке народов в годину боя, — сказал он тогда министру иностранных дел республики, — на всякий призыв к борьбе за свободу Польша отвечает: я здесь! Она готова по первому зову идти на помощь всем угнетенным народам и видит в их освобождении освобождение Польши.

После июньского поражения изгнанный из Франции Станислав Ворцель нашел пристанище в Лондоне. Он нищенствовал, тяжело болел астмой, но, погибая физически, был непреклонен и крепок духовно. Седой, изнуренный, худой и прямой, как посох, он, всю жизнь боровшийся с царизмом за освобождение Польши, задыхаясь от счастья, говорил Герцену в день выхода первого русского революционного воззвания из-под типографского станка в Лондоне:

— Мы пойдем вместе, у нас одна цель, одни и те же враги!

И русская Вольная типография соединилась тогда с польской.

В дневнике, которому Лиза поверяла свои мысли и сомнения, она писала: «Мне кажется, что я сижу на приставном стуле у жизни и могу каждое мгновение очутиться без места. Если бы я была мужчиной, то знала бы, что делать. Однако, помимо стремления стать равноправной, у женщины есть и другая великая цель. Она должна, если уж не дано ей родить, воспитать ребенка, да так, чтобы в миро прибавилось действительно доброе существо; если бы все женщины поняли это, какие прекрасные люди появились бы на земле».

После долгих колебаний и размышлений Лиза решила взять на воспитание новорожденную сиротку.

Над почерневшим от угольного чада низким зданием родильного дома «Королева Шарлотта» на одной из окраин столицы грязный каменный аист держал в клюве ребенка. Лиза вошла в узкую палату. На желтых замусоленных стенах над убогими койками рожениц были прибиты дощечки с именами благотворительниц.

«Какая мерзость, — подумала Лиза, — богачи никогда не лишают себя удовольствия напомнить облагодетельствованным о их зависимости. Новорожденные в родильном доме «Королевы Шарлотты» сразу же получают жизнь как подаяние».

Женщины в палате приняли Лизу за одну из благотворительниц, чье имя преследует их неотступно, даже в бреду родильной горячки, в агонии. Они заискивающе улыбались и благодарили ее.

В плетеных гамаках, прикрепленных к изголовью материнской постели, лежали серые свертки — дети. В одной из палат пожилая леди и сопровождающий ее духовник предлагали роженицам окрестить младенцев. Сиделка внесла в палату чан с водой, и после недолгого невнятного бормотания молитвы аббат приобщил новую душу к своей церкви.

Большие, низкие, сырые, всегда холодные палаты казались угрюмыми и запущенными, как ночлежные помещения на нищенской окраине Уайтчапель. Несвежее белье, потерявшие окраску одеяла, выщербленные табуретки и потрескавшиеся кружки больше, чем больничный опросный лист, говорили о нужде тех, для кого были предназначены.

Лизе представили на выбор несколько детей, матери которых умерли после родов.

— Я хочу взять самую слабенькую, — попросила Лиза. — Видите ли, — продолжала она, — борьба за жизнь этого крошечного создания сразу же соединит меня с ним крепкими узами привязанности. Кроме того, я окружу больного ребенка заботой, которая поможет ему выжить.

Англичанка недоуменно покачала головой.

— К какой христианской секте вы принадлежите? — спросила она Лизу, когда та решила взять хилую малютку по имени Анна.

Лиза не могла сдержать улыбку:

— Представьте, я не исповедовалась уже более пятнадцати лет.

В течение месяца Лиза боролась со смертью, кружившей над Асей, так назвала она удочеренную девочку. Когда победа была одержана, Лиза записала в дневнике:

«Если этот ребенок и не был рожден мною, я отвоевала его у смерти и как бы снова дала ему жизнь. Вряд ли я люблю его меньше, нежели родная мать. Бдения ночами у колыбельки, радость при виде косенькой, первой детской улыбки, сосущая сердце тревога, мелкие ежечасные заботы и, наконец, счастье от того, что она будет жить, — вот та невидимая, нерассекаемая пуповина, которая связала меня с моим ребенком навсегда. Всякая побежденная опасность увеличивает мое чувство к маленькому беспомощному существу, защитой которому служит только любовь».

Занятая ребенком, Лиза несколько месяцев нигде не бывала. В это время Герцен сообщил ей в кратком письме о перемене своего адреса. Он оставил дом возле тенистого нарядного Ричмондс-парка и переехал на противоположный конец Лондона.

В один из особенно светлых осенних дней Лиза отыскала Герцена на Финчлей-род. Ей не понравился плоский, неприветливый, усыпанный галькой палисадник и серое угрюмое здание без особых примет, каких в Лондоне тысячи.

Француз-слуга проводил гостью в кабинет.

Завидев Лизу, Герцен поднялся из-за громоздкого письменного стола и дружески сжал двумя большими мягкими ладонями ее тонкую руку в тугой перчатке.

— Добро пожаловать, милая соотечественница, — сказал он приветливо. — Дети и даже наш сухарь фрейлейн Мейзенбуг соскучились по вас. Я рад, что вы увидите сегодня самого Мадзини. Мы собираемся с ним в док на корабль к бесстрашному Гарибальди, который только что приплыл из Южной Америки. Вы, верно, слыхали, что сей великий воин снова встал у штурвала бригантины.

Лиза обрадовалась:

— Вот удача. Я давно хотела увидеть вождей итальянского освобождения, и особенно Мадзини. Это, кажется, непревзойденный оратор, фанатик, патриот.

— И организатор, — оживился Герцен, — Мадзини накинул в свое время на всю Италию сеть тайных обществ, связанных между собой единой целью объединения и свободы. Такой беспримерно храброй организации еще не было нигде. Полиция оказалась бессильной проникнуть в ее ряды. Еще бы! Контрабандисты, попы, кондукторы почтовых карет, корчмари, аристократы, купцы, светские дамы и поселянки так или иначе примыкали к «Молодой Италии», помогали и повиновались ей.