Михаил Каратеев - Русь и Орда

Посмеиваясь над прихотью судьбы, обратившей его в князя-кочевника, Василий во главе своего табора тронулся в путь. В конце июля он разбил становище на живописном берегу реки Миаса, верстах в ста от впадения его в Исеть.

Место ему настолько понравилось, что он решил построить здесь городок, полагая, что его татарам следует привыкать к жизни в теплых помещениях, более, чем юрты и кибитки, отвечающих условиям здешней суровой зимы. Фейзула пришла в восторг от его идеи.

— Это будет наша столица, — со смехом сказала она. — Если тебе не вернут твое княжество, мы построим тут русский дворец и обнесем город высокими деревянными стенами, чтобы было похоже на твой Карачев. И пусть этот город тоже называется Карачевом!

— Будь по-твоему, солнышко: ставим тут Новый Карачев!

Тысячник, мурза Туган, пожилой татарин, уже давно знакомый Василию, и сотники, одним из которых только что был назначен Кинбай, когда князь поделился с ними своим замыслом, отнеслись к нему вполне сочувственно. Выбрали хорошее место, закипела работа, и через два месяца на левом берегу реки уже высилось около сотни неуклюжих, но теплых, обмазанных глиной построек с каменными очагами внутри. У самого берега было поставлено два обширных сарая для склада продуктов, а в центре расчистили небольшую площадь для торга. Новый поселок, оставив внутри достаточно места для его расширения, обнесли рвом и земляным валом, с тем чтобы в следующем году поставить на нем бревенчатый тын.

— Ну, вот и готов наш татарский Карачев, — сказал Василий жене, когда осенние дожди заставили людей прекратить работу. — Только нашего дворца не хватает да крепостной стены! [149] Этот городок позже назывался у татар Карачель. На том же месте, в Оренбургской губернии, еще в начале нынешнего века стояло село Карачельское.

— И это похоже на твой, русский Карачев? — спросила очень довольная Фейзула.

— Ну, по правде сказать, не весьма, — засмеялся Василий. — Да ведь и татары-то на русских непохожи. Кто знает, еще захотят ли они жить в этих домах, или зря мы старались?

— Ты их князь и повелитель — прикажи, и будут жить. В нашем улусе твое слово закон.

— В этом я неволить никого не хочу. Домов все равно мало — кто сам пожелает, пусть в них и живет, а другие вольны оставаться в юртах и кибитках.

Беспокойство Василия оказалось, однако, напрасным: желающих поселиться на зиму в домах нашлось гораздо больше, чем они могли вместить, и пришлось распределять их по жребию.

Когда в новом городке затеплилась оседлая жизнь и все было налажено, Василий передал бразды правления тысячнику, а сам с небольшою частью людей отправился на зимовку в Чингиз-Туру, куда уже возвратился и хан Мубарек.

Теперь все помыслы его снова были связаны с поездкой Никиты. Василий ждал его с лихорадочным нетерпением и, начиная с середины октября, вскакивал и бросался ко входу всякий раз, когда у его шатра останавливался какой-нибудь всадник. Но прошел весь октябрь, наступил ноябрь, земля уже оделась в белые одежды зимы, а Никиты все не было.

Никита возвратился лишь в конце ноября, когда Василий уже почти потерял надежду его дождаться, думая, что с ним что-нибудь произошло в дороге или он остался зимовать на родине. Едва взглянув на приехавшего друга, князь понял, что надо готовиться к плохим известиям: Никита сильно исхудал, вид у него был удрученный, в бороде заметно проглядывала седина.

Они встретились и расцеловались, как братья. Соблюдая древний обычай, Василий, хотя и горел нетерпением, не задал ни одного вопроса, пока Никита не подкрепился с дороги и не выпил объемистый кубок вина, поднесенный ему Фейзулой. Не торопился рассказывать и Никита, и это еще более обеспокоило Василия.

— Ну, теперь выкладывай все, — сказал он, когда Никита, помолившись, встал из-за стола и пересел к очагу. — Чует мое сердце, что недобрые вести ты привез… Как там Елена?

— О семейственном поведаю после, — твердо, почти властно сказал Никита, — а сперва выслушай о делах княжества твоего и всей Русской земли.

Василий бросил на своего верного слугу и друга удивленный, встревоженный взгляд, но возражать не стал.

— Ну, сказывай, — только промолвил он.

— Новостей я привез немало, — начал Никита, — есть среди них и худые, и добрые. Однако, чтобы ничего не упустить, лучше начну не с них, а поведаю тебе все по порядку.

В пути никто меня не тронул и ни малых трудностей не было. Доехал я хорошо и к концу месяца августа был уже в Брянске. Остановился, как ты мне наказывал, у Дмитрия Романовича. Он все такой же, с виду не постарел ничуть, хотя, сам знаешь, лет ему уже немало. Обрадовался мне, как родному сыну, да и удивлен был изрядно. Ну, да это не к делу… Засели мы с ним, глаз на глаз, в трапезной и просидели целую ночь, до свету. Сперва я ему поведал все о тебе и о наших делах, а там и он начал рассказывать мне, что ныне творится на матушке-Руси. И хотя к нам, за Каменный Пояс, вести о том не доходили, а всяких дел там случилось немало.

Перво-наперво нет уже в Брянске князя Глеба Святославича. Минувшею зимою, как раз на Николин день, прибыл в Брянск из Москвы митрополит Феогност, думая помирить князя с народом. Уж не знаю, его ли тут почин был, либо просил о том брянский владыка Исаакий, а может, и сам Глеб Святославич, — но только приехал он, отслужил обедню и велел созывать вече. Ну, созвали. Стал там митрополит говорить то да се, что всякая власть от Бога и потому христиане должны ей повиноваться, однако народ тому не внял и крепко стал на своем: не хотим, говорят, такого князя, да и только! Он-де своей земле не отец и не хозяин, а наипервейший ворог. Пусть убирается из Брянска, покуда цел, а мы к себе другого князя призовем! Митрополит давай их увещать, а они хоть бы что, только пуще распаляются. Ну и начали из толпы кричать обидные для князя слова, а он тут же стоит.

Может, оно бы и обошлось, ежели бы он стерпел и повинился народу. Но ты его, чай, знаешь. Он тоже стал поносить брянцев дурными словами. «Я, говорит, вас, собачьих детей, силою заставлю меня чтить, коли добром не хотите!» — да тут же и хлестнул вечевого старосту наотмашь, плетью по рылу. И это переполнило чашу: как ни кричал владыка митрополит, тщася не допустить до кровопролития, народ вконец озверел и тут же порешил Глеба Святославича, а вместе с ним воеводу Голофеева и тех дружинников, кои пытались его защитить. Но таких, говорит Дмитрий Романович, было вовсе мало. Остальные же и с места не сдвинулись, ибо всем уже Глеб Святославич был ненавистен.