Михаил Каратеев - Русь и Орда

Карач-мурза спокойно спал, глаза его были закрыты, лицо за время болезни обросло темной бородкой. Едва взглянув на него, Аннушка почувствовала, что тугая, горячая волна хлестнула ее по сердцу и валит с ног: перед нею лежал князь Василий, точно такой, каким видела она его в последний раз, двадцать девять лет тому назад!

«Господи, что это? Чудо или наваждение?» — успела подумать она, теряя сознание и падая на руки смертельно перепуганной Ирины.

— Маменька, светик, ну и напугала же ты меня, — говорила Ирина, когда Аннушка, уложенная на лавку в соседней горнице, ее стараниями пришла наконец в себя. — И чего это тебе вдруг примерещилось?

— Примерещилось? Нет, ништо… — слабым голосом ответила Аннушка, начиная припоминать случившееся. — Сама не знаю… Сердце зашлось, должно, растрясло меня в дороге…

— Пошто же ты сомлела в тот самый миг, когда на Ивана Васильевича глянула? Ровно бы его испугалась!

— На Ивана Васильевича? Ах, да… боярин-то наш. Так он, говоришь, Васильевич?

— Ну да, нешто я тебе прежде не сказала? Иван Васильевич. Али ты его уже где встречала?

— Погоди, доченька, ничего покуда не спрашивай… Муторно у меня в голове. Дай в разум-то войти.

— Испей вот еще водицы, родная, — протянула ей ковшик Ирина.

— Теплая вода, — промолвила Аннушка, отхлебнув глоток. — Ты бы мне кваску холодного принесла из погреба.

— Сейчас, маменька! А ты покуда закрой глазки и полежи тихо, ни о чем не думай!

Едва затихли шаги Ирины, Аннушка была уже у двери в смежную горницу. Может, и впрямь померещилось? Надо было непременно взглянуть на приезжего боярина еще раз.

С трепетом в душе, тихонько отворив дверь, она сделала два бесшумных шага вперед и снова едва не лишилась чувств: на постели лежал человек, похожий на князя Василия, как капля воды бывает похожа на другую каплю. Если бы с той поры не минуло почти три десятилетия, она поклялась бы, что это он! Но этот совсем молод… Васильевич? Господи, ужели такое возможно? А почему бы нет? Ведь он был женат!..

Не в силах отогнать нахлынувших видений прошлого, Аннушка стояла как зачарованная, не отрывая взгляда от дорогого лица. Только раздавшиеся за спиной шаги и тихое восклицание Ирины возвратили ее мысли к действительности. Выйдя из комнаты больного и плотно притворив за собою дверь, она опустилась на лавку и с минуту сидела в задумчивости. Потом подняла глаза на дочь и промолвила:

— Ну, Ирина, теперь сказывай все, как на духу, ничего не тая.

— Да о чем сказывать-то, маменька? — спросила Ирина, стоявшая посреди горницы, с удивлением глядя на мать.

— Расскажи все, с самых начал: как заявился сюда боярин, что о себе поведал и далее, день за днем, слово за словом, все, что было у вас говорено.

— Да ведь мы же тебе даве все обсказали! Ну, коли желаешь, повторю: приехал, значит, боярин ввечеру, попросился ночевать — конь у него охромел в дороге… Сказал, что едет из Москвы в Карачев, а звать его Иваном Васильевичем Снежиным. Потом стали вечерять, и батюшка уговорил его пожить у нас, доколе не завершит делов своих в городе…

— А не сказал он, какие у него тут дела?

— Говорил, что надобно ему повидать князя Святослава Титовича да еще кой-кого в Карачеве, а после ехать в Звенигород.

— А за трапезой у вас о чем был разговор?

— О разном… Родитель много ему рассказывал о князе нашем покойном, Василее Пантелеевиче, и о всех тех делах.

— И что же, боярин с охотою о том слушал?

— Вестимо, с охотой, матушка! Еще и сам его все выспрашивал.

— Добро… А наутро что он стал делать?

— Наутро? За раннею трапезой спросил он, жив ли Семен Никитич Алтухов, и, узнавши, что жив, тотчас поехал к нему. Воротился к вечеру.

— Али он и прежде знавал Алтухова?

— Того не ведаю, маменька, он ничего не говорил.

— Сколько же дней он тут прожил, до того как его сохатый боднул?

— Дней семь либо восемь, уж не помню точно.

— И что делал во все те дни?

— Да ничего, маменька! Раза два-три выезжал в город, а то с нами время коротал.

— И тебе с ним часто доводилось беседовать?

— Да почитай, каждый день.

— Наедине?

— Бывало и наедине, — помедлив, ответила Ирина и порозовела, что не укрылось от пытливого взора матери.

— И он о себе либо о своей жизни ничего тебе особо не говорил?

— Ничего, матушка!

— Припомни добро. Может, не прямо, а каким обиняком обмолвился он о родителях своих либо о себе самом?

— Нет, вроде и обиняком не говорил… Уже после, в горячке, плел он, правда, всякую диковину… Ну да ведь в беспамятстве человек чего только не наскажет!

— А что он говорил в беспамятстве?

— Да всякую гиль [249] Гиль — чепуха, чушь. … То возомнил себя татарином, а то вдруг сыном князя Василея Пантелеича. Аллаха тоже поминал… Все ехать куда-то рвался… Я уж всего и не упомню!

— Так… Ну, теперь слушай, Ирина, — помолчав, продолжала Аннушка, и голос ее стал суров. — Сказывай, как перед Богом: что промеж им и тобою было?

— Христос с тобой, матушка! Что же быть-то могло?

— О чем вы с ним наедине беседовали?

— Да о всяком… Нешто теперь все припомнишь!

— Был у вас о любви разговор?

— Да что ты, матушка, ровно на дыбе меня пытаешь? — рассердилась наконец Ирина. — Что я, девка на выданье либо черница [250] Черница — монашка. ? Уже и говорить с человеком нельзя!

— Ирина! Ты его полюбила!

— А хотя бы и полюбила! Кому от того худо?

— Безумная! Ты понимаешь ли, что говоришь?! Ведь ежели промеж вас что было, тебе теперь только одна дорога: в монастырь! Да и то не знаю, простит ли Господь!

— Царица небесная! — испугалась Ирина, думая, что мать теряет рассудок. — Это за то, что женат-то Иван Васильевич? Почитай, в монастырях и местов бы таким не хватило! Да и не было у нас с ним ничегошеньки, Богом тебе клянусь!

Но Аннушку это не удовлетворило. Расстегнув ворот летника, она сняла с себя золотой нательный крестик и протянула его Ирине:

— Целуй на том крест! На кресте поклянись, что ничего, опричь разговоров, промеж вами не было!

Ирина медлила, но, видя, что глаза матери наполняются ужасом, а лицо постепенно белеет, она решилась:

— Целовала я его однажды… в тот миг, когда увидела, что Господь от него смерть отвел. Да едва ли он это и помнит… А больше ничего не было, в том спасением души моей клянусь и святой крест целую!

— Слава Христу и Пресвятой Деве, — с облегчением вырвалось у Аннушки. — Не попустил, значит, Господь… Ну а теперь собирайся: поедешь погостить к сестре, в Елец. Сейчас велю закладывать возок. А невдолге, когда можно будет, сама за тобой приеду…

— Маменька, ужели же у тебя сердца нет?! — с отчаяньем воскликнула Ирина. — За что ты меня отсюда гонишь?

— Не гоню, ласточка моя, а так надобно, — нежно промолвила Аннушка, обнимая плачущую дочь. — Когда воротишься, я тебе все расскажу, а пока уезжай и верь, я лишь доброго тебе желаю.