Михаил Каратеев - Русь и Орда

— Что же, в том твоя правда, — не сразу ответил Федор Андреевич, — за грехи отцов негоже вымещать на детях. Я зла против тебя не имею и доверия твоего не обману: с миром приехал, с миром и уедешь. Но тоже скажу напрямик: и радости особой от встречи нашей во мне нет.

— Я тебя понимаю, князь, — промолвил Карач-мурза, поднимаясь с места, — а потому…

— Да нет, ты погоди… Скажи хоть о себе — все же ты мне племянник… Ты что же, русский или татарин?

— Я на то ответить и себе еще не сумел. Родитель мой женился на ордынской царевне и погиб от воровской стрелы, когда мне и году не было. Мой дед — татарин, великий хан Чимтай, меня воспитал и дал мне улус. Но был у меня и иной наставник — друг моего отца покойного, Никита Толбугин, который не дал мне забыть, что я сын русского князя, — продолжал Карач-мурза, едва удержавшись от улыбки, когда князь Федор засопел, как медведь, услышав имя Никиты. — А ныне зовет меня на службу князь великий Дмитрей Иванович, и, быть может, уже недалек тот день, когда перееду я в Москву. Орда вскормила, но Русь моему сердцу ближе.

— Так… Ну а ко мне ты почто пожаловал?

— Ты, должно быть, слыхал, Федор Андреевич, о духовной грамоте прадеда моего, а твоего деда, князя Мстислава Михайловича?

— Вестимо, слыхал. Ну и что?

— Я приехал спросить: не у тебя ли эта грамота?

— А зачем она тебе снадобилась?

— Ты знаешь: хранилась она в моем роду, как в старшем, и ныне по праву принадлежит мне, потому и ищу ее. Что в ней написано, тебе, чай, ведомо. У тебя она ничего не отымает и ничего тебе не дает: твой род как володел Звенигородом, так и остается им володеть.

— Нет у меня той грамоты, — после довольно долгого молчания сказал князь Федор. — А и была бы, все одно я бы тебе ее не отдал… Святослава Титовича я сам не люблю: пакостный и подлый он человек. Но не хочу и того, чтобы сызнова начались тут усобицы. С тою грамотой наведешь ты сюда своих татар либо Москву и зальешь наши земли кровью. Я такому не пособник.

— Я и в мыслях того не имею!

— Хотя и так. Сказано тебе: нет у меня той грамоты.

— Коли нет, говорить не о чем. Оставайся здоров, княже!

— Будь здоров и ты, — холодно ответил Федор Андреевич, вставая, чтобы проводить гостя. — Да ежели ты вправду собрался служить князю великому Дмитрею Ивановичу, поспешай, ныне самое время: утресь прискакал гонец с вестью, что московская рать пошла на Тверь.

Весь долгий путь от Звенигорода до Сарая-Берке Карач-мурза провел в глубоких размышлениях. Из памяти его не выходили слова старика Алтухова, обращенные к нему: «Да в сердце-то своем ты кто — русский или татарин?» И он чувствовал, что правильный и честный ответ на этот вопрос нужен прежде всего ему самому. Но нелегко было найти этот ответ!

В мыслях его беспорядочно вихрилось множество впечатлений, полученных от поездки на Русь, проплывали картины виденного, возникали образы людей, с которыми столкнула его судьба. Вспоминались полные удивительных откровений беседы с митрополитом Алексеем, разговоры с князем Дмитрием и с его соперником, князем Тверским, рассказы старика Софонова о далеком прошлом и все то новое и неожиданное, что он узнал и услышал.

Закрывая глаза, он как наяву видел перед собой бревенчатые стены Карачева, бывшие когда-то оплотом власти и силы его отца, а ныне вынужденные охранять покой и безопасность подлого врага и от времени ставшие черными, как душа их нового хозяина… Но еще чаще память уносила его в Кашаевку, а сердце, тайком от разума, бережно хранило каждое слово, каждую улыбку Ирины… Разве не оказалась она его родной сестрой? Разве ее мать и отчим, тридцать лет живущие воспоминаниями об его отце, или слепой воевода Алтухов, заплакавший от радости, когда узнал, что перед ним стоит сын князя Василия, могут быть для него чужими людьми, гяурами?! Тысячу раз нет! А если так, ответ найден: он русский! Он не Карач-мурза, как его почему-то назвали, а князь Иван Васильевич Карачевский. И под действием таких доводов он не раз бывал близок к тому, чтобы повернуть своего коня в сторону Москвы.

Но сейчас же в мыслях вставали новые видения и лица: мать, жена, сыновья… «Должно быть, дети уже подросли, — с нежностью думал он. — Когда я уезжал из Ургенча, Рустем только начинал ходить, а теперь, поди, на коне скачет… Надо бы повидать их, давно дома не был». И эти образы не исчезали, настойчиво защищая свое законное право на место в его сердце и как бы спрашивая с упреком: «А мы как же? А мы для тебя кто? Чужие? Поганые?!» И, понурившись под тяжестью этих противоречий, Карач-мурза продолжал свой путь в Орду.

В конце концов он пришел к решению, которое, хотя и не разрешало роковой вопрос во всей его сложности, должно было послужить проверкой его чувств и приблизить к выходу из тупика: сделав хану Азизу-ходже доклад об исходе возложенного на него поручения, он отпросится в Ургенч, для свидания с семьей, а там поживет и подумает. И если почувствует, что даже в кругу родных и друзей сердце продолжает звать его на Русь, заберет жену и детей и отправится в Москву, на службу к князю Дмитрию Ивановичу.

Однако неожиданные и грозные события в Орде не позволили Карач-мурзе осуществить это намерение: доехав до Волги, он узнал, что несколько дней тому назад великий хан Азиз-ходжа был убит в очередной усобице и что на его месте сидит теперь хан Джанибек Второй из золотоордынской династии [253] Джанибек Второй был внуком Джанибека Первого, видимо, сыном хана Науруза. , которому передались все темники Азиза, за исключением трех или четырех, ушедших со своими туменами в далекие степные кочевья.

Услышав об этом, Карач-мурза призадумался. Хана Джанибека он совершенно не знал, как белоордынский царевич ничего хорошего от него ожидать не мог и служить ему не собирался. Но что же делать? Ехать в Сыгнак, к Урус-хану, находившемуся в острой вражде со всей его ближайшей родней, тоже было рискованно и неприятно. Возвратиться в Москву или отправиться в Хорезм, к семье, бросив на произвол судьбы своих людей и боевых товарищей, быть может, находящихся сейчас в беде и ждущих его? Так может поступить лишь жалкий трус, недостойный звания воина!

Самым правильным казалось ему удалиться к себе в улус и, по примеру многих удельных ханов, не подчиняясь пока никому, ожидать установления в Орде твердой и прочной власти. Но прежде того следовало выяснить судьбу своего тумена, который, уезжая на Русь, он передал старшему из тысячников, Кинбаю. Не предвидя таких событий, Карач-мурза не дал ему никаких особых указаний на этот случай, но он не сомневался в том, что умный и преданный ему старик не польстится на подкуп и добровольно на службе у чужого хана не остался. Но кто знает, — может быть, его к тому принудили силой или даже убили?