Михаил Каратеев - Русь и Орда

— Ну, ежели вы столь сильны, давай вам Бог, — промолвил князь Василий Нижегородский. — Мы, вестимо, душою с вами, а не с басурманами. Только глядите, не просчитайтесь, ибо помощи вам ниоткуда не будет: вы, должно быть, того не знаете, что тут, под Москвой, стоит только половина Тохтамышевой орды, а другая ее половина гонится полунощными землями за князем Дмитрием Ивановичем, который от нее подался в Вологду, а ныне, сказывают, ладится уходить оттуда на Белоозеро.

— Не может такого быть! — крикнул сверху Юрка Сапожник. — Нешто мы не знаем своего государя? Не побег бы он от орды, особливо без битвы!

— Битва ему была близ Костромы, только побили его татары, и теперь он уходит от них с остатним войском.

— А не лукавишь ты, княже? — спросил со стены архимандрит Симеон Спасский. — Может, научили тебя татары так говорить, дабы пали мы духом и положили оружие? Не бери греха на душу, ведь русский ты человек, как и мы, и Господь тебе не простит такого!

— Да что ты, отче, мыслишь, на мне креста нету? — притворно возмутился князь Василий. — Истинно сказал я вам то, о чем вот уже два дня только и говорят в татарском стане. Сам я, вестимо, того не видел, однако думаю, что ордынские гонцы своего хана обманывать бы не посмели.

Ложь нижегородских князей звучала столь убедительно и правдоподобно, что почти все москвичи ей поверили. С минуту со стены доносился лишь невнятный гул голосов, потом князь Остей крикнул вниз:

— Пождите, послы, сейчас промеж собою потолкуем и тогда дадим вам ответ!

— Ладно, пождем, коли недолго. Да и чего тут много толковать-то? Дело и младенцам ясное: надобно вам покориться, покуда хан милостив, тем только и спасете себя и Москву от погибели!

— Ну, братья, как, сами станем решать дело али кликнем народ на вече? — спросил архимандрит Симеон у стоявших вокруг людей.

— Вече хорошо сбирать, когда есть время на споры да на разговоры, — угрюмо промолвил один из слободских старост, — а ныне иное: ханские послы стоят за воротами и дожидают ответа.

— Это истина! — крикнул кто-то из толпы. — Здеся налицо и князь-воевода, и оба московские архимандриты, и почти вся иная старшина. Нехай они, — лучшие люди наши, — вырешат дело промеж собой, а мы на том станем, что они скажут!

— Тому и быть! — поддержали другие. — С вечем и до завтрева дело не сдвинется! Пущай старшина решает!

— Добро, братья, — сказал архимандрит Симеон, — так оно и впрямь лучше будет, а потому с Божьим благословением приступим. Говори, княже, что мыслишь ты?

— Набольший воевода на совете сперва других слушает, а свое слово говорит последним, — ответил Остей.

— Коли так, починай кто-либо из меньших людей. Вот хот ты, Игнатий!

— По мне, братья, чего бы нам хан ни посулил, не отворять ему ворота, — без раздумий сказал Игнашка Постник. — Обманут нас басурманы! Будем обороняться до конца, авось приспеет государь наш на помощь.

— Держись за авось, покеда не сорвалось! — крикнули из толпы.

— Оно верно, этот авось дюже тонкий, на таком долго не удержишься, — промолвил староста Сурожской сотни [374] Московский торговый люд делился на сотни: Гостиную, Суконную и Сурожскую. Сидор Олферьев. — Нешто ты не слыхал, что нижегородские князья-то сказывали?

— Не верю я тому! Лгут они!

— Может, и лгут, но на правду похоже. И ежели оно окажется правдой, а мы, тому не поверив, станем еще обороняться, понапрасну погубим и Москву, и себя, — сказал Олферьев. — Ведь мы не малые дети, небось кажный понимает, что сколько ни ерепенься, а долго нам супротив орды не выстоять. Ну, продержимся еще дня три либо от силы седмицу, а после татары все одно город возьмут и тогда не оставят в нем камня на камне. Да и людей всех побьют.

— Знамо дело, уж тогда пощады не жди, — поддержал кто-то из сотских.

— А коли ворота отворим и покоримся, думаешь, и вправду помилуют? — отозвался другой. — Татарве в таких делах не дюже-то верь! В торгу татарин тебя не обманет, а в ратном деле обман у них законом дозволен!

— Так ить тут еще дело-то надвое показывается: может, обманут, а может, и впрямь помилуют. А ежели ханской воли не исполним, тогда конец один!

— Чего там один! — крикнул Адам Суконник. — Небось четыре дня против орды выстояли, сколько она на стены ни лезла, почто же еще не постоять? Город наш крепок, а людей в нем эвон сколько! Коли спонадобится — и до зимы простоим!

— А есть что будешь? Через какую седмицу, не более, во всей Москве ни зерна не останется! Сколько ни хоробруй, а голод заставит ворота отворить!

— Тогда нам от того проку не будет. Коли уж отворять, так лучше сейчас!

— Истина! Ноне хан, гляди, и помилует, а завтра не жди!

— А как у нас и вправду с запасом-то? — спросил архимандрит. — Ты, княже, что о том скажешь?

— Что я о том сказать могу? Я человек пришлый, — ответил Остей. — Поспрошайте о том у Юрия.

— Врать не хочу, а толком того и я не знаю, — сказал Юрий Сапожник, увидев, что на него устремлены все глаза. — Запасу у нас было немало, особливо в боярских хозяйствах. Но народ, осерчав на бояр, домы их пограбил, — поди теперь узнай, куды оно ушло? Людей в город тожеть набежала тьма, доселева все пили и ели в кого сколько лезло, и что еще осталось — то один Господь ведает. Надо быть, на седмицу достанет, а впроголодь, может, и две продержимся.

— Вишь, как оно без настоящего-то начала обернулось! Ну а коли в деле порядку нет, так чего и ждать-то еще? Надобно теперь же мириться с ханом!

— Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась! Лучше подтянуть брюхо и стоять до конца, нежели своей охотой отдаться басурманам на расправу!

— Так ведь все одно не ныне, так завтра попадешь к ним в руки! Почто же их зря ярить-то?

— Вестимо так! Сколько веревку ни вей, а конец будет!

— Вот на той веревке в Орду и пойдешь!

— И то краше, нежели тут зарежут. С Орды и утечь можно!

— Чего еще тут спорить! Надобно сделать, как царь хочет: пустить его в город, только без войска, и чтобы никаких грабежей!

Из всех этих речей и отдельных выкриков архимандриту Симеону, который в этот решающий час молчаливо был признан за старшего, стало ясно, что большинство склоняется к тому, чтобы принять условия Тохтамыша. Выждав минуту затишья, он сказал:

— Добро, братья, вы свое молвили. Послушаем теперь, что князь-воевода скажет. Ему последнее слово, и слову его наибольшая вага.

Князь Остей, вначале взявшийся за оборону Москвы с большим жаром, теперь уже и сам был не рад, что ввязался в это дело. Со стороны простого народа он привык встречать только слепое повиновение, и этот храбрый, но мятежный московский люд был ему непонятен. Заставить его подчиниться своей единой воле князь не сумел, может быть, по молодости лет, а может, потому, что сам он не был русским. События развивались явно не так, как он хотел, и теперь ему казалось, что при подобном самоуправстве народа и отсутствии порядка город все равно обречен. И потому он промолвил: