Иван Лукаш - Голое поле. Книга о Галлиполи. 1921 год

За серой речкой, над обрывом высится холщевое строение корпусного театра, где идут воскресные лагерные собрания.

Стоит на долине, как часовой, раскидав тяжелую чащу ветвей, одинокий древний и тихий платан у палатки генерала Витковского. А кругом тянутся белые церкви, белые театры, белые солдатские дома. Тянутся белые, через речку, теснятся к синим горам. Белые птицы легли друг подле друга по долине, свернув белые крылья.

Странный зодчий построил странный город в долине смерти и роз. Под белыми птицами живут белые солдаты: артиллерия и пехота, молодая гвардия, дрозды, корниловцы, марковцы и алексеевцы, и сводный гвардейский батальон старых С-Петербургских семеновцев, измайловцев, павловцев.

А за речкой у бархатистых синих гор, спят белые птицы-дома русской кавалерии.

Тихий город в долине, где дышат тридцать тысяч людей. Призрачный русский город у синих галлиполийских гор.

Вдоль палаток, по передней линейке, на узенькой желтой тропе, врыты столбы, крытые напокат соломой, точно легкие соломенные зонты. Это стоянки полковых часовых.

Вдоль палаток, за передней линейкой, на желтых исцарапанных метлами площадках есть и еще соломенные шатры: На четырех высоких жердях постелена золотая пшеница. Чуть шевелятся длинные, ломкие концы, шуршат, а под соломенными шатрами, в тени, спят склоненные, завернутые в чехлы русские знамена.

Знамена молодых дроздов и корниловцев и полковые знамена российской гвардии. На древках потлелые обрывки парчи и, тяжко струясь по древкам, свисают вниз тусклые знаменные кисти.

Стоят несменным караулом, ночью и днем часовые у спящих знамен России...

Серебристый полусвет в полковых, холщовых церквах. Глиняный пол, жестяные паникадила, сбитые и слитые из консервных банок, аналой, застеленный шитым в красную строку деревенским полотенцем. С низких и приземистых алтарных створок смотрят святые. Светятся серебром седые кудерьки бород и нимбы. Глаза огромны, сини и смотрят светло и печально.

На алтарных дверях Архангел Гавриил, в багряном плаще, несет белую лилию, а ангельский лик бледен и строг и веет ветер назад каштановые кудри со светлого лба.

Отворишь алтарную дверку, а сзади подогнаны струганные дощечки с консервных ящиков, - подрамник, на который натянул бурую холстину от мешка неведомый и нежный живописец. На холсте так и остались черные французские буквы С.О. и длинный номер 48352...

Серебрист полусвет и в полковых палатках. Плетеные из коричневатого кустарника койки застелены серыми одеялами. У коек самодельные столики и хрупкие дощечки полок. И вдоль всей палатки обязательно прямая нитка дорожки, посыпанная желтым песком.

В белых палатках офицеры и солдаты спят вместе, койка к койке. В белых палатках одинаковая черная похлебка и серые консервы для всех. В свое офицерское собрание корниловцы приглашают по воскресеньям в гости солдат. На футбольном поле, где стон стоит в дни полковых матчей, гоняют кожаный мяч вместе с солдатами генералы. В этом городе белых птиц, у пшеничных шатров, где стоят бессменные караулы подле знамен, - все идет тихою поступью и на особую тихую стать.

Солдаты, в белых рубахах с красными погонами и в белых картузах, вроде тех кепи, что носили при Скобелеве, унтер-офицеры старых сроков службы и курносая мужицкая молодежь и седые гвардейские знаменщики, помнящие еще царя Александра III, и офицеры, - тонные петербургские гвардейцы и харьковские гимназисты, конторщики из Киева и ростовские студенты, русские аристократы и усатые русские вахмистры из калужских, мужиков, произведенные в поручики и в полковники.

Живут вместе, едят вместе. Думают вместе. Знают каждый жест, каждую привычку соседа. Знают друг друга до глубины, до последнего нерва. И в каждом - частица другого. Они причастились друг друга. Они дышат, как одно.

Они бы разошлись. Они бы разбежались, повалили бы толпами в Бразилию, в Аргентину, в Совдепию, куда угодно, к черту. - если бы не слило их в одно и навсегда принятое ими молча тихое галлиполийское причастие.

В белом городе птиц нет калужских мужиков, нет Ивановых и Петровых, нет вчерашних красноармейцев из-под Орла и добровольцев из Царицына, нет гусар, нет учителей гимназий и конторщиков. В белом городе - белые солдаты. Они солдаты, они дрозды и марковцы, гвардейцы и кавалеристы, генералы и поручики, бомбардиры и ефрейторы. Они белые солдаты, они не мужики и не баре, не беженцы и не эмигранты.

Они русские солдаты и они ждут, когда будет Россия.

Они знают, что Россия будет и они ждут и несут несменный караул у её свернутых знамен.

Тишина в белом городе... У всех печален и у всех светел взгляд, как у святых на алтарных створках. И в говоре, и в манерах у всех какая то особая, чуткая вежливость. Такая тихая и нежная вежливость бывает у очень интеллигентных людей и еще у монахов.

- Странно и чудесно здесь, - говорит мне мой собеседник, сухонький веснушчатый полковник, с рыжими, шевелящимися бровями.

Мы стоим с ним у маленького оконца в палатке генерала Витковского.

- Я сюда приехал из Греции, - говорит полковник. - Там, как все, думал, что армии нет, что она умерла, а увидел здесь что-то новое и странное. Я не могу еще понять, что это.. В Галлиполи произошла какая то мобилизация человеческого духа. Здесь одна идея: Россия жива, Россия не опочила, Россия будет и, мы, русские солдаты, должны служить ей, где бы ни стояли наши полки: в Галлиполи, в Болгарии, в Африке. Хватит духа - служи, значит, ты русский солдат. И служат. Я смотрю на них и мне чудесно, и странно. Ну, мы, офицеры - еще понятно, а есть солдаты, есть вчерашняя красноармейская темнота. Я не узнаю их. Таких не было ни при царе, ни в революцию, ни в гражданской войне. Ну, как бы вам пояснить... Ну, - вспомните хотя бы русские стоянки, вспомните русские окопы, обязательно заваленные нечистотами через край. А здесь как-то особенно тщательно смотрят за собой, чистоты ищут, уборных понастроили. Здесь пуританская чистота нравов. Под лагерями, в палатке, живет проститутка, жирная гречанка. К ней каждый день - заходят сенегальцы. А наши не ходят, никто, только отплевываются. Вы посмотрите, какой белоснежной чистоты они рубахи носят. Они чистоты ищут. У них душа обнажилась, чистая душа... Ну, вы возьмите хотя бы, что у нас больше российской матерщины не слышно, богохульств и солдатчины. Вы посмотрите, как они в церкви молятся, как газету устную слушают. Они одной голой думой живут: Россия жива и Россия будет и ей должны служить, потому что она жива и потому что будет. Нас тридцать тысяч, ни горсти родной земли - и старые знамена, и старые командиры. И я всё думаю, с чем бы сравнить нас. Военная история не знает такой армии... Разве что суровые и тихие полки Оливера Кромвеля.