Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 2

А великие державы имели только одно великое желание вражды и ненависти: поскорее начать военные операции, руководя действиями польских войск.

Из США, Англии и Франции в Польшу хлынул поток военных инструкторов, вооружения, боеприпасов, денег. Лишь только была развязана война, США предоставили польскому правительству заем в 50 000 000 долларов.

Трудящиеся Америки собирали денежные средства, чтобы помочь голодавшим детям Европы. Американские политики перебросили эти средства в Польшу на военные нужды. Конгресс ассигновал 95 000 000 долларов «в помощь» пострадавшим от войны странам Центральной Европы. Вместо Центральной Европы эти деньги ушли в Восточную, чтобы разжечь там новую войну!

Все было сделано для того, чтобы польские крестьяне и рабочие, только что перенесшие бремя разрушительной мировой войны, вместо того чтобы отстраивать сгоревшие дома, работать на ниве или у станков, — взяли американские винтовки и шли сражаться за интересы американских банкиров против русских и украинских рабочих и крестьян, которые этим польским рабочим и крестьянам не желали никакого зла, а, наоборот, желали добра и счастливой жизни.

Конармия двинулась на польский фронт.

Иногда войска проходили широкой зеленой речной долиной. Правый берег, высокий и крутой, стоял перед ними, как двери в какой-то громадный и влажный мир. Яры этого берега, сверкающие, желтые, перерезаны глубокими оврагами, на дне которых, как серебряная проволока, лежат ручьи.

А низкий пологий левый берег уходит в такую даль, что если присматриваться, то кружится голова. Какая бесконечность, какие луга! Вода давно спала и стоит только в болотистых бархатных низинах, вокруг которых толпится ольха. На песчаном речном побережье, нежно обнявшись, качаются под слабым весенним ветром молодые ветлы, тополя, ивы.

По утрам в небо уходит туман нехотя, стараясь зацепиться за верхушки деревьев. Он скользит по этим верхушкам, похожий на ожерелье из янтаря, и когда к нему подходит ветер, то он, точно играя, переливается всеми цветами. Тогда ветер оставляет его, поднимается в небо, налетает на облака, гонит их, рвет, треплет, комкает, а солнце старается пробиться сквозь дождь, оставляя позади себя радугу, всю влажную, серебристую, стоящую над землей неожиданно застывшим ударом света.

Иногда всадники встречают и переходят остатки старых рек или небольшие озерки. Берега заросли какой-то особо мощной травой, с таким крепким запахом, что режет глаза.

Иногда за поворотом из-за лугов вдруг вставал перед ними приблизившийся левый берег. Он покрыт песчаными желто-оранжевыми дюнами. Ветер качает над дюнами кисейную пыль. Кое-где среди дюн стоят заросли красной вербы. Это указывает на жилье, а часто и на спрятавшихся бандитов. Если случалось дюны встретить к вечеру и уставшая армия не стремилась гнаться за бандитами, то она начинала петь. Услышав песни, бандиты убегали вглубь дюн.

Иногда всадники проезжали пышный лиственный лес, так разросшийся, что он не только упирался в реку, но даже и входил в нее. И странно было видеть молодые узкие, похожие на звериный след, листья дубков, которые ветер то и дело окунал в реку. А у дороги, расправив грудь, стояли грабы и ясени. Красноармейцы, в степях отвыкшие от лесов, въехав в тень граба, снимали фуражки и как бы чувствовали себя нырнувшими в воду, — такая была густая иссиня-зеленая тень. И лица делались зелеными, пятнистыми, глаза горели истомой. И все беспричинно вздыхали. Под зеленью грабов и ясеней вставал второй этаж растений, — словно природа желала похвастаться перед людьми всей своей плодородной силой, — и под ноги коней ползли ветви орешника, лохматый бересклет, алеющий шиповник. А еще ниже неподвижно и сладостно цвели цветы, и пение птиц, казалось, шло из этих цветов. Всадники ехали молча, изумленно прислушивались к поющему лесу. А когда наступал вечер и в песню вступали соловьи, это было так удивительно, что всю армию охватывал озноб, и сам командарм, усатый, загорелый мужчина, прикладывал руку к щеке и запевал старинную песню. В ней пелось про любовь, пашни, а чаще всего о том, как добрый казак покинул свою хату, простился с семьей, сел на коня и помчался гнать жадного ляха от стен высокого города Киева!

Часто, в особенности возле сожженных и взорванных мостов, встречались огромные обозы крестьян. Это были или возвращающиеся беженцы, или «менялы», идущие с севера, где они меняли глиняную посуду на соль. Беженцы шли целыми волостями, иногда чуть ли не уездами, и с ужасом смотрели они теперь на бесчисленных всадников, на их оружие, пулеметы, тачанки. Если грохот движения чуть стихал или останавливались всадники на короткую передышку, беженцы спрашивали:

— Откуда так много солдат?

— Армия Буденного идет с Кавказа на польского пана.

— А как же говорили, что войны окончены?

— Войны только-только начались, дядько, — отвечал довольный своими знаниями красноармеец.

— Начались? Да, може, минуют наш уезд? Мы же едем до нашей волости. Мы же все, что есть, распродали, купили клячу да бричку.

Часто от обоза отделялись добровольцы, но уже со средины пути их стали принимать оглядчиво: Махно все засылал шпионов, да и белополяк старался. А если даже и были проверены добровольцы, то не хватало коней. Тогда добровольцев отправляли в «пешую часть», убеждая, что в коннице труднее: не только за винтовкой и собой придется следить, но еще и за конем. Они же говорили:

— А мы слышали — есть Ворошилов, справедливый человек. Разносит здорово, зато если даст дело, так уже тебе по силам — выполнишь. Как после этого в другую часть уходить?

Иногда всадники спускались с холма к пруду, наполненному древней водой. Видно было плотину, массивные створки на цепях. Колеистая дорога исполосована поперек тенями и светом. От пруда по дороге поднимается стадо. Остановилась собака и задумчиво смотрит на громаду приближающихся всадников. Пастух, за шумом стада, не слышит всадников и, плашмя улегшись на траву, пьет из пруда, затем, кряхтя, встает и идет вслед за стадом. Увидав всадников, он снимает шапку, спрашивает, кто, откуда, и говорит:

— Были, и здесь были паны…

— Да что ты, дед, откуда? До панов еще далеко!

— Были. Это — паны тоже, махновцы. Троих наших застрелили, семерых повесили, а за что, кто знает? Соли нет. Обуви, вишь, нету. — И он показывал свои ноги, обутые в веревочные лапти. — А я и про вас знаю. Про вас сказывают — воюете, что не дают вам работать ни паны, ни махновцы. И верно, ничего делать не дают: ни сапог, ни хлеба. Да благословит господь ваше доброе дело!

Конармия шла на польский фронт.

Была весна.

Пройдя село, Пархоменко остановился у пруда.