Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том I

Когда он помог орденскому счетоводу в Иерусалиме, тоска ненадолго оставила его. Счетовод был счастлив, что все цифры, наконец, сошлись, и Эмери был рад, что выручил товарища. Но это было не то. Когда он виртуозно жонглировал цифрами, у него сохранялось ощущение забавы, детской игры, хотя умом он вполне понимал важность и значимость для Ордена этой работы. Но он — командор пустыни, а не рыцарь шахматной доски.

У великого командора Иерусалима после ранения Эмери появился весьма весомый аргумент в пользу предложения заняться финансами. Эмери принял это предложение без пререкательств и лишних разговоров. С тоской в душе.

В счёте ему не было равных, как и в бою. Разбирая расписки, договора и платёжные ведомости, он оставлял далеко позади нескольких счетоводов. При этом горько усмехался про себя: «Тамплиер не имеет права отступать при менее, чем троекратном превосходстве противника».

Но орденские счетоводы — не противники, и обставить их — не велика доблесть. Цифры — тоже не сарацины, хотя изобрели их, как ни странно, именно они. Эмери попытался представить, что цифры — противники, чьё сопротивление надо сломить любой ценой. Это получалось, но именно это и создавало ощущение детской забавы.

Эмери много молился. Тоска не проходила. Но ему открылась правда. Он понял, в чём его беда — у него не осталось противников. Раньше он думал, что смысл его жизни — приносить пользу Ордену, но ведь он и сейчас не был лишён такой возможности, а душу это не грело. Оказывается, ему нужны были противники, чтобы побеждать их. На этом строилось равновесие его души. Его внутренняя гармоничность имела в своём основании системно удовлетворяемое тщеславие. Он разом, всю целиком ощутил системную греховность своей души. Это было ужасно.

Вскоре ему сказали, что он должен отбыть во Францию. В парижском Тампле не менее, чем в Святом граде, требовались хорошие финансисты. Столь радикальный поворот в судьбе не вызвал у него сколько-нибудь сильных эмоций. Отреагировал только разум — Палестина не нужна ему без войны. Ему, ставшему теперь мирным человеком, вполне логично отправится в мирные края.

Франция показалась ему странной. Все кругом были суетливыми, вечно чем-то озабоченными и какими-то безрадостными. В боях они умели быть счастливыми, радуясь каждой маленькой победе, как началу новой жизни. А ведь тамплиеры побеждают всегда, даже если гибнут.

Иерусалим, когда он впервые увидел его, был городом сбывшейся мечты. Святой Град, висевший на волоске, в любой момент рискуя подвергнуться страшному нападению противника, всё же был неким священным сосудом счастья.

От Парижа веяло тоской. На этот город никто не нападёт и не разграбит, никто не перебьет большинство его жителей и не уведёт в рабство оставшихся. Этому городу нечего бояться, поэтому парижане не знают, что такое настоящее счастье. Они знают множество мелочных удовольствий, а о существовании счастья, наверное, даже не подозревают. А где-то там, за морем, в лицо братьям дышит обжигающе дыхание пустыни. Там смерть — на каждом шагу, а глоток тухлой воды дороже бутылки лучшего вина. Там — смертоносное сверкание ятаганов и… ничего, кроме солнца вверху и врагов вокруг.

Разве Париж поймёт палестинских братьев? Разве захочет помогать им из последних сил, так же, как они из последних сил удерживают оставшиеся за ними последние клочки Святой Земли? Иерусалим не нужен Парижу. Здесь у людей другие заботы.

В Тампле на него едва обратили внимание. Местные тамплиеры были скорее чиновниками, чем рыцарями. Тут не с кем было обняться по-братски. Тогда Эмери ещё не знал, что здесь служит множество благородных и возвышенных рыцарей, а на прибывающих из Палестины они стараются обращать поменьше внимания, просто потому, что редко встречают со стороны заморских героев что-нибудь, кроме хамства. Высокомерие рыцарей пустыни по отношению к столичным братьям могло бы уже войти в поговорку, если бы о нём не старались говорить поменьше. Не заметил Эмери и того, с каким восхищением смотрят на палестинского паладина юные сержанты Ордена. В душе д'Арвиля не было ничего, кроме тоски, а тоска всегда занята самообслуживанием и не видит ничего, что на неё не работает.

Ему объяснили, к кому пройти по интересующему его вопросу. Он строго представился:

— Командор Эмери д'Арвиль из Тортозы.

— Эсташ, — назвал себя иерарх.

— Это всё, что вы имеете о себе сообщить? — Эмери не настолько обескуражила краткость представления, насколько непреодолимым было желание нахамить тыловому начальнику.

— Многие, включая короля, хотели бы знать обо мне побольше, однако, вынуждены довольствоваться этим скромным фактом: они имеют дело с Эсташем. Это даже не имя. Скорее, прозвище. Или титул.

Эти слова прозвучали для Эмери несколько удивительно. Было в них что-то очень жестокое, пожалуй даже зловещее. Тоска на миг уступила любопытству, в душе Эмери вспыхнула искорка жизни.

— Весь к вашим услугам, мессир Эсташ.

— Мне всегда будет нужна от вас одна и та же услуга — вы будете разгребать дерьмо.

— До меня в Тампле некому было чистить сортиры?

— Засранцы есть не только в Тампле. Они живут по всей Франции. За ними-то вы и будете убирать.

— Вы всегда изъясняетесь столь же изысканно?

— При королевском дворе очень трудно позаимствовать хорошие манеры. Это вам не пустыня с её благородством.

— И я теперь вынужден буду портить свои манеры при дворе?

— Может быть. А для начала отправитесь в родной Арвиль.

— Что там?

— Дерьмо.

Эсташ очень понравился Эмери. В нём совершенно не было ничего показного, он не бравировал своей грубостью, просто был, каким был. Его маленькие, цепкие, пожалуй, даже злые глаза странным образом веселили. Худощавое лицо, покрытое короткой русой бородой, больше напоминавшей трёхдневную щетину. Это был настоящий воин: жестокий, порывистый, очень искренний и, вместе с тем, совершенно закрытый. Эсташ дышал тайной. Так выглядят только очень глубокие люди. Эмери был искренне рад тому, что продолжит службу под началом столь незаурядного человека.

Об этом он думал по дороге в Арвиль, который покинул ребёнком. Не сказать, что он очень волновался в ожидании встречи с родовым поместьем. Даже пытаясь разбудить воспоминания раннего детства, он находил в своей душе лишь какие-то очень блёклые и невыразительные образы. Его сознательная жизнь началась в Антиохии, и окружавшая его теперь природа была для него иностранной. В Арвиль он всё равно поехал бы, но не для того, чтобы встретиться с детством. Просто это надо было сделать. Что это за д'Арвиль, который ничего не знает про Арвиль? В Палестине это было решительно безразлично, а здесь. Здесь предстояло стать своим.