Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни

Считаю священной для себя обязанностью сообщить вам, что король испанский Филипп IV безнадежно болен и что ревностно хлопочут о назначении регентства после его смерти. Это известие только что получено из Рима от генерала иезуитского ордена здешним Главным провинциалом. Счастливой возможностью оказать услугу вашему величеству я имею честь быть вашей всепокорнейшей слугой.

Франсуаза Скаррон».

Она с улыбкой сложила письмо и проговорила:

— Вы все еще воображаете, глупцы, что увядшее древо Рима способно дать жизнь новому земному отпрыску! О, какое заблуждение! Рим упал с своей сияющей высоты и никогда более не восстанет. Настоящая, живая церковь, новая повелительница мира, может возродиться только во Франции!..

На другой день Скаррон отправилась в Лувр и собственноручно вручила свое письмо Мараметту, который немедленно передал его по назначению.

В тот же день, 29 сентября, в присутствии всего двора был представлен «Тартюф», о котором Лашез говорил накануне с таким неудовольствием. Людовик XIV предвидел, что эта пьеса сильно раздражит духовенство, но он поддался увещаниям покровителей автора, а также своему любопытству посмотреть новую комедию. Однако пьеса превзошла все его ожидания. Сцена, разыгравшаяся в доме Лонгевиль, была целиком вставлена в комедию и окончательно раздражила короля. Он велел позвать Мольера.

— Вы зашли слишком далеко! — гневно воскликнул он. — Ваша комедия уже не смешит, а оскорбляет! Мы не желаем, чтобы ненависть и несогласие царствовали между нашими подданными! Увеселяйте нас, но не берите на себя роль судьи!

— Ваше величество, я думал, что театр не должен быть одной праздной забавой, но школой нравов, верным зеркалом человеческой жизни. Только поставленный в такие условия он может, содействовать нравственному развитию общества!

— Мы не станем спорить с вами о значении театра, — нетерпеливо перебил его король, — но объявляем вам, что «Тартюф» никогда более не появится на сцене! Пишите шутки сколько хотите, но не позволяйте себе затрагивать такие серьезные вопросы!

— Это невозможно! — воскликнул Мольер со слезами на глазах. — Я слишком серьезен, чтобы ограничиваться одними шутками! Если вы приказываете молчать тем святым голосам, которые раздаются во мне… Бурзольт и Скамаруш лучше послужат вашему величеству, чем я!..

— Мы сами того же мнения, — холодно ответил король, — и потому вы избавляетесь от службы при нас, а также от пенсии, пока не станете рассудительнее!

В то самое время, когда слава Мольера, казалось, меркла среди мрачных, грозных туч, на горизонте появилась новая блестящая звезда — Расин.

После представления его первой комедии, просмотренной и одобренной Мольером, он разом поднялся до уровня Корнеля и стал его опасным соперником.

В самом тяжелом настроении духа, униженный, оскорбленный Мольер написал свой грозный памфлет на дворянство, в котором представил ужасную картину человеческих пороков и бесчестия. Он назвал это новое произведение «Дон Жуан, или Каменный гость».

В лице Дон Жуана Мольер представил своего непримиримого врага Лорена. Портрет был так верен и жизнен, так метко были схвачены все характерные особенности всем известного шевалье де Лорена, что, когда де Круасси появился на сцене, подражая его голосу и манерам, по всему театру пронесся неудержимый хохот и со всех сторон раздались возгласы: «Лорен! Лорен».

«Дон Жуан» показал, как Мольер умел мстить своим врагам, и в то же время оказал неоценимую услугу самому поэту — он вернул ему милость короля. Людовик XIV пришел в такой восторг от идеи Мольера публично осмеять Лорена, к которому он давно уже питал глубочайшую антипатию, что собственноручно написал поэту письмо, в котором объявлял ему свое полное прощение и предлагал место директора придворной труппы.

— О! — воскликнул растроганный Мольер, прочитав королевское письмо. — Я узнал, что у Людовика великая душа!

Когда Лорен увидел «Дон Жуана», он, несомненно, был раздосадован этой злой насмешкой, но не настолько, как можно было ожидать от столь самолюбивого человека.

Он был так поглощен своими делами с принцессой Орлеанской, что решительно не имел времени обратить внимание на что-либо постороннее. Для него весь мир заключался в одном Версале, где он дышал одним воздухом со страстно любимой женщиной. В глазах своей партии он был не более, как шпион, приставленный к герцогине, чтобы следить за каждым ее действием, но подобная роль была слишком ничтожна для такого честолюбца, как Лорен. Он смеялся в душе над простаками, которые воображали, что сделали его своим слепым орудием, и с злобной радостью представлял себе ужас и смятение своих сообщников, когда они узнают наконец, что были одурачены ловким интриганом, который воспользовался ими для достижения своих личных целей. С того дня, как герцог Орлеанский отменил свой кровавый замысел против жены, Лорен окончательно возненавидел его. Погубить Филиппа тайно и овладеть прекрасной Анной — сделалось его idee fixe.

Между тем герцог Орлеанский все теснее сближался с королем и своей супругой, принимал участие в совете, и чем больше он посвящал себя серьезным делам, тем больше приобретал расположение герцогини.

Отношения между Анной и Лореном сложились чрезвычайно странно. Хитрая герцогиня заключила с влюбленным молодым человеком нечто вроде компромисса. Она обещала ему свое безграничное доверие и исполнение всех его желаний, если он даст ей несомненные доказательства своей верности и преданности. Два года длилось испытание. Лорен с удивительным терпением переносил насмешки и капризы своей своенравной повелительницы. Ее порицание приводило его в уныние, одного взгляда ее было достаточно, чтобы развеселить или опечалить его. Со своей стороны, герцогиня, казалось, так привыкла к Лорену, что, если несколько часов не видела его, то уже посланный отправлялся за ним. Всех поражало то обстоятельство, что король будто не замечал этой интимности и не слышал тех намеков, которые шепотом передавались при дворе. Боялся ли Людовик возбудить ревность Лавальер? Или он совсем охладел к Анне? Или наконец его мысли были слишком заняты прекрасной Монтеспан?

Вот вопросы, которые с разными вариациями занимали умы парижских кружков. В конце концов утвердилось мнение, что отношения герцогини и Лорена весьма близки, так что некоторые смельчаки решались даже поздравить счастливца с его блестящей победой, но тот был скромен, как молодая девушка, и нем как рыба.

К концу лета все пришло в движение. Войска стягивались к северу и главнокомандующими северной армией были назначены Конде и Тюренн. Корпус маршала Омона расположился у подножия Пиренеев, а обсервационный корпус под командой графа Сен-Роша — у берегов Рейна. Не оставалось сомнения, что предполагалась война, но с кем — вот вопрос, который занимал все умы и на который никто не мог ответить. Всякий тревожно всматривался в короля, герцога Филиппа, Анну Орлеанскую, которые одни только знали тайну предстоящих дней, а может, даже часов — но их веселые улыбки и наружное спокойствие не выдавали ничего.