Геннадий Сазонов - И лун медлительных поток...

— Саннэ! — закричал он в ее лицо. — Саннэ! Гляди, это я, Сандро… Ты жива…

— Я… с тобой… — тихим дыханием шепчет Саннэ. — Ты муж мой! Больно… больно мне. — Глаза ее распахнуты и вновь неподвижны.

— Где… где больно? Здесь? — ощупывает девушку Сандро.

— Все больно… Там — кровь…

— Не бери, — резко повелел отец, подбрасывая в костер. — Отнесем ее в Сам-Павыл. Отдадим отцу. И конец!

— Тетюм, ты смотри! — ужаснулся Сандро, распахнув ветхие наряды. — Смотри!

Тонкие плечи Саннэ изрезаны веревкой, словно тупым ножом. Все тело ее изорвано, в синяках, рубцах и царапинах. И как тавро — отметины Леськиного зуба. Леська впивался пастью в круглые девичьи груди и ниже пупка — и метил, метил женщину волчьим зубом.

— Не трогай меня! — слабо простонала Саннэ. Ее трясло, корчило от страха, унижения и холода. А Сандро крепче прижимал ее к себе, согревая изодранное Леськой тело.

— Оставь ее! — приказал Тимофей, поправляя шалаш. — Ты не знаешь всего, что случилось. Не знаешь, к тебе ли она бежала…

— Ко мне! Ко мне она бежала, — вскинулся Сандро. — Неужели ты боишься Леську?

— Боюсь? — удивился Тимофей. — Нет! Но она женщина чужого мужчины. Она продана отцом. За нее отдан калым. Леська тронул ее, видишь, как он ее тронул, это его женщина.

— Я не была с ним, — прошептала Саннэ. — Я не впустила его в себя… — Ее затрясло. — Пьяный… Вонючий, как росомаха… Бил меня, бил чем попало, как собаку…

— У-у-у… ы-ы Ёлноёр! — задрожал от ярости Сандро. — Щох! Щох! Я убью его!

— Куда же ты побежала женщина? — не повышая голоса, выспрашивал Тимофей, поглядывая на сына, пусть тот уяснит, что Саннэ потеряна. — Куда? К кому?

— Я бежала к Сандро…

— Ты думала, он возьмет тебя? Почему ты так думала?

— Я должен выкупить ее, — вскочил Сандро и всадил топор в сухару.

— Что сейчас делает Леська? — продолжал выспрашивать Тимофей. — Почему не было погони? Что с Леськой? Он пьян?

— Не знаю, — едва слышно прошептала Саннэ. — Ничего не знаю! Он колотил меня… Упал пьяный прямо на меня… я косой петлю затянула.

— Косой — петлю? — поразился Сандро.

— Убить хотела…

— Убить? — засмеялись мужчины. — Косой? Девичьей косой убить Волка? Ха-хау-ха! Да его, Леську, лапой лесного мужика нужно драть, а ты косой…

— Он вывернул меня наизнанку… Изодрал тело, распотрошил душу…

— Ты задушила его? — в упор спросил Тимофей.

— Не знаю… ничего не знаю, сим ком! Дернул Леська ногами… захрипел. Я испугалась и убежала…

— Тогда почему нет погони? — встревожился Тимофей и вслушался в глубокую тишину солнечного полдня. Не тот человек Леська, чтобы разбрасываться своим добром. Людей бил-калечил, когда вытряхивал долги. А здесь такой калым отвалил — и отпустил? Нет, что-то не вяжется. Наверное, кинулся на конях в Евру по накатанной дороге и сидит-насторожился в засаде, как паук в своей сети-паутине. И если он и Сандро приведут в Евру сбежавшую от мужа женщину, там их встретит Леська и всенародно объявит, что это Картины нарушили закон, что это они увели у него жену. А если приведут Саннэ к ее отцу — будет то же самое…

— Видно, нужно идти! — решил Тимофей. — Ты, Сандро, с собаками охраняй Саннэ, жарче пали костер… Я иду в Тур-Павыл. Узнаю все, что задумал Леська. Жди меня!

Тимофей добрался до Тур-Павыла в сгустившихся сумерках. Молодая луна легкой лодчонкой выскользнула из темной гривы кедрача, рассеянный звездный свет невесомо опустился на ельник, снег голубовато вспыхнул, заискрился холодно, по нему потянулись фиолетовые тени. Тимофей зашел в одну избу, в другую, кто-то признал его, усадил почаевничать.

— Пропала Саннэ… Наверное, Леська убил ее и запрятал, — поведали ему селяне.

— Куда спрятал — не отыскали. Куда сам делся — неизвестно. Из соседних деревень гонцы прибыли — нету там Леськи… Может, он в Евре, не знаешь, Тимпей?

— Давно я оттуда, — неторопливо ответил Тимофей. — Лесовал я с Сандро. Заплутался маленько в пурге-метели. Совсем ничего не видно — шли-бежали за сохатым, а он вон куда увел…

Не мог, не хотел Тимофей открываться турпавыльцам, почему забрел в такую даль от дома. Пусть лучше поухмыляются над ним, растяпой, пусть… Зато он многое узнал: исчез Леська бесследно, как дым от костра. Ну ладно, Саннэ призналась, что косой своей удавила пьяного Леську, но не может Тимофей разгадать, куда же Щысь подевался. Куда он провалился? Такую тушу, как Леська, спрятать мудрено. Кто в усадьбе сильнее всех? Самый сильный глухонемой, но бог отнял у него разум, кричит-ревет он, как лось в осенний гон. Но сильный и Юван…

Тимофей вышел из избы, обошел усадьбу Леськи, стоявшую на крутом берегу озера. И вдруг увидел… Из кедрача, из гривастых голубых сугробов, взметывая снег, вырвался волк и громадными прыжками приближался к усадьбе.

— Сускэн! Сускэн! Смотрите-смотрите! — закричали люди, что жгли костер у Леськиного дома. — Ив! Ив! Идет! — испуганно вскрикнули женщины.

В лунном свете волк казался отлитым из серебра. От него на снег падала огромная тень, и она пугала почему-то больше, чем зверь. С высокого крыльца тоненьким, как хвоинка, голоском позвала волка старая Пекла. Она спустилась во двор, и волк услышал ее, остановился вкопанно, распоров снег задними лапами, крутанулся на месте, и глаза его огненно вспыхнули.

У Леськи два года пестовался серебристо-серый волк, подарил ему волчонка охотник из сосьвинских манси. Волк подпускал и принимал пищу от Ювана. Но признавал только Леську и мать его, старую Пеклу. Волк дышал Пекле в скрюченные ладони, холодным носом трогал ее лицо, золотую серьгу в сморщенном, как гриб, ухе, а старуха костяным гребнем прочесывала волка и плакала, что и она, как зверь, заперта в неволе.

А Леську волк любил… Тот приносил ему в клетку полное корыто свежего мяса, не костей, не требухи, а мяса, и кормил из рук. Леська обнимал волка, прижимался к его груди и тихо-тихо пел, почти не разжимая губ. Не было в той песне слов, одна лишь оголенная тоска, длинная, как осенний дождь. И волк, горячим языком слизывая соленую теплую влагу со щек хозяина, сам начинал поскуливать. Волк упирался лапами в широкие плечи Леськи и, поднимая кверху тяжелую морду, пригасив зеленый пламень глаз, вытягивал из себя дикую мелодию леса. Сердце волка тяжелело от любви к короткому, широкому человеку, от которого остро пахло конским потом, застывшей кровью, солью, рыбой. Волку не дано понять человеческую жизнь, она ему чужда, но этот человек, Леська, был ему дорог, и он всегда ждал его, ждал иногда дни, недели, когда тот исчезал по непонятным делам. Но, вернувшись, весь запеленутый в запахи чужих людей, собак, костров, дыма и дороги, Леська обрадованно ощеривал свой клык, смеялся хрипло и хватал волка за холку, ловил короткими сильными руками. А потом они пели — Волк и Леська-Щысь, пели так, словно были одни во всем мире.